Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света
Шрифт:
На дороге между хутором Ольховец и заставой немцам удалось взять советские Т-34 в кольцо и постепенно сужать его. Наши быстро разгадали тактику врага и решительно пошли на прорыв кольца. Произошел скоротечный, но жаркий танковый бой, который закончился тем, что в густой ржи осталось четыре подбитых и сожженных танка - два советских Т-34 и два немецких T-IV. Остальные ушли на восток.
В пятом дзоте кромешная темнота и тишь. Даже земля не вздрагивает от боли, успокоилась. Емельян в который раз нажимает кнопку зуммера и дует в телефонную трубку. Ответа нет. Значит, и нет больше четвертого
– Запечатали они нас, замуровали, - вполголоса, но без особой тревоги, даже как будто и беспечно говорит Максим Братишка.
Ему не ответили, не поддержали разговора. Только Ефремов цыкнул на скулящего Казбека.
– Сейчас бы пива холодного, - опять после паузы отозвался Братишка.
"А есть совсем не хочется", - подумал Глебов.
– Что будем делать, товарищ лейтенант?
– спросил Ефремов.
– Прежде всего, надо позаботиться о воздухе, иначе мы скоро все задохнемся. У вас лопата есть?
"Что за вопрос?
– подумал Ефремов.
– Какой же боец без шанцевого инструмента?" Отозвался кратко:
– Да.
– Достал лопату, не спеша, но проворно начал пробивать ею землю в амбразурах. Это было несложно: минут через десять в кромешную темноту дзота ворвался яркий луч дневного света и осветил осунувшееся темное лицо Ефремова.
– Воздух и солнце есть!
– весело воскликнул Братишка.
– Не хватает воды для полного физкультурного комплекта.
– Цс-с, - предупредил его Глебов и заговорил полушепотом.
– На заставе могут быть немцы. Будем осторожны.
– Молчу, молчу, - зашептал Братишка.
– Вы совершенно правы. Надо дождаться здесь ночи.
А в голове Глебова больно стучат какие-то тупые, нечеткие думы: Мухтасипов, Шаромпокатилов, четвертый дзот… Что с ними? Погибли? Нет, надо выбраться отсюда дотемна, надо выбираться сейчас. Но если наверху немцы - тогда все, конец. Имеет ли он право принимать такое решение, не посоветовавшись с товарищами?
Думы, думы, думы… Но нельзя молчать. Надо что-то говорить, перебить и развеять тяжелые думы.
– Максим Иванович, расскажи что-нибудь, - просит Емельян.
– Что рассказывать?
– в голосе Братишки веселые нотки.
– Разве что, как женился?
– Хотя бы. Поделись опытом. Нам ведь с Ефремовым… - Глебов старается шутить.
– Мой опыт, пожалуй, не поучителен.
– Это почему?
– спрашивает Емельян.
– Нетипичен. Шел по улице, встретил незнакомую девушку. Спрашиваю: "Я вам нравлюсь?" Она ошарашена, растерялась. "Нравитесь", - говорит. "Тогда пойдем в загс". Так мы и поженились.
– Это когда ты от Гали Шнитько вышел?
– догадался Глебов, вспомнив Галин рассказ о молоденьком летчике.
Братишка опешил:
– А ты откуда знаешь?
Емельян слукавил:
– Мы должны все знать, что происходит в пограничной полосе. Служба, Максим Иванович.
– Нет, а все-таки? Кроме шуток?
– Братишка был явно заинтригован. Наконец догадался: - Хотя все понял. Сестер Шнитько, я слышал, за
– Они были немецкими шпионками, - сообщил Глебов.
– Вот видите - нет худа без добра, - после паузы заметил Братишка. И немного погодя добавил: - Галю я любил по-настоящему.
– А Эру? Прости за нескромный вопрос.
– Эра другое дело. Галя была красивая, а Эра хорошая. Она меня любит.
Он так и не ответил на вопрос. Емельян не стал настаивать. Но что это? Наверху как будто кто-то ходит. С потолка слабо, всего несколько крошек, посыпалась земля. Емельян сделал предупредительный знак рукой и отошел от света. Прислушались настороженно. Как будто голоса. Там, наверху. Незнакомые. Но говорят по-русски. Что они говорят?
Емельян прислоняет ухо к амбразуре, жадно ловит отдельные слова, фразы:
– И тут одни убитые…
– Живых… нет…
– Похоронить…
Лихорадочно стучит вопрос: кто они? В голосе уже поймано что-то знакомое, вот только сразу нельзя припомнить. И вдруг Емельян кричит в амбразуру громко:
– Гаврилов! Евсей Михайлович!..
Шаги приближаются, но голос опять незнакомый, другой:
– Дядя Евсей, вас зовут.
И в ответ совсем знакомый, мягкий:
– Тебе показалось. Мертвые молчат…
– Нет, Евсей Михайлович!
– кричит Глебов.
– Ему не показалось: тут живые.
С помощью местного крестьянина Гаврилова и его племянника Павла выбрались из дзота. Гавриловы не находят слов, чтобы высказать и радость, и горе, и боль, и все то небывалое, неповторимое и трагически страшное, что им пришлось пережить за эти полдня.
Евсей Михайлович то и дело повторяет, наверно, главный для него вопрос:
– Что ж теперь будет, что будет?
Но ответа не ждет, знает, что вопрос его трудный, и ни Глебов, ни два других его товарища не в состоянии сказать ему ничего утешительного. Племянник спешит поведать, как за их селом немцы сбросили парашютный десант, как повесили возле клуба председателя сельсовета, как фашистский танк наехал на избу бабки Улиты - избу разрушил, поросенка задавил, сама бабка еле жива осталась.
– Где немцы?
– перебил его Глебов.
– Некоторые в селе, а больше ушло туда.
– Юноша показал рукой на восток.
Евсей Михайлович дополнил:
– Везде они, кругом - куда ни глянь. И все машины, машины. Сколько ж у них машин! А наших что-то не видно.
И эти последние слова, сказанные так непосредственно, без тени упрека, больно ударили Глебова, будто он был виноват во всем: и в том, что у немцев много машин, и что тьма-тьмущая их прошла на восток, так и не остановленная заставой, и что наших войск почему-то нет.
– Застава стояла насмерть, - ответил он Гаврилову сурово.
– Какие ребята полегли!..
– Он поднял к глазам бинокль и осмотрел вокруг весь участок. Задержался, глядя на северо-запад.
Братишка спросил:
– Что там?
– Во ржи четыре танка. Стоят, - ответил Глебов и подал Братишке бинокль.
– Стало быть, разбитые, - подсказал Гаврилов-старший, а племянник пояснил:
– И за селом много брошенных танков. Есть которые сгорели.
– Очевидно, подбитые, - заключил Братишка, возвращая бинокль.