Сенная площадь

А ведь наверняка те, кто живут рядом с Бермудским треугольником или имеют с ним дело по работе, тоже боятся войны с Китаем и бешеных собак, а также своих бермудских гангстеров и начальников. И, уж конечно, рака. А про истории с самолетами и кораблями думают редко и неохотно.

Барсукову же и думать было нечего, чего тут думать, тут не думать надо, а меры принимать, и потому Григорий Барсуков, человек за пятьдесят лет свой жизни поменявший столько мест работы, что уже из-за одного этого плюс внешний вид мог считаться "бомжем и з", то есть лицом без определенного места жительства и занятий, так вот этот субъект ранним ноябрьским утром подстерег во дворе кандидата технических наук Лазаря Каца и обратился к нему с антинаучным заявлением. Он сообщил Кацу, что на Сенной площади Мира, якобы, безвозвратно пропадают вещи и деньги, люди и даже автомобили с шоферами, и что лично он, Барсуков, был свидетелем этого явления многократно.

– Могу привести ряд примеров, - заявил Барсуков.

– Приведите, прошу вас, - поощрил его Кац, который потому и стал кандидатом наук. что всю жизнь отличался любознательностью к явлениям природы.
– Приведите, приведите, - повторил он и вынул из кармана пачку сигарет, но, взглянув на свои окна, тотчас спрятал ее обратно и предложил Григорию Ивановичу лучше прогуляться через сад.

Небо над Таврическим садом сплошь было залеплено толстыми и белесыми тучами. Из разрывов этих туч нет-нет да и выскакивало солнце, ошалело плюхалось в пруд, секунду трепыхалось в холодной воде, как блесна, и тут же исчезало.

"...и равнодушная природа красою вечною сиять", - вдруг ни с того ни с сего назидательно сказал Барсуков и твердо посмотрел в глаза Лазарю Моисеевичу. Тот, являясь человеком тактичным, никакого недоумения не проявил, как будто так оно и следует, что необразованный "бомж и з" цитирует бессмертные строки.

– "Красою. Вечною!" - злобно настаивал Барсуков и, когда Лазарь наконец кивнул, добавил: - Природа вечна, а человек в ней ничто. Сегодня он есть, а завтра нету.

– Люди, безусловно, смертны, - согласился Кац.

Барсуков посмотрел на него с жалостью, махнул рукой, снял с головы кепочку и принялся яростно трясти ее, точно ботинок, в который набрался песок. Ничего не вытряс и деловито сказал:

– Привожу примеры исчезновения людей и предметов: сорок рублей восемьдесят четыре копейки, принадлежавшие лично мне. Так? Теперь: Виталий Матвеевич, старик...

– Какой Виталий Матвеевич?
– спросил дотошный Кац.

– Какой он был, точно не знаю, - задумчиво ответил Барсуков, - но, полагаю, дерьмо... А как исчез - это видел сам: в прошлую среду около автовокзала попросил рубль, я ему: только, мол, трешка, он взял, говорит: ничего, разменяю. Пошел к ларьку, через улицу шел, я видел, а потом вылез трамвай - и с концами. Пропал человек.

– Ясно, - сказал Кац.
– Еще какие были явления?

– Еще явление с синей машиной. Пустая, без людей, с горящими фарами днем.

– Стояла?

– Ага. Хрен тебе в зубы. Прямо с Московского по середине площади как вжарит. И на Садовую. Милиционер еще свистел.

– Я думаю, - сказал Кац, закуривая, - что все это просто цепь совпадений.

– Тебе хорошо, - Барсуков снова тряс свою кепку, - тебе хорошо - ты дурак...

Он пожал руку ошеломленного Лазаря, который тут уж не сумел захлопнуть рта, и удалился величественной походкой человека, который знает, что ему делать. А кандидат технических наук долго еще стоял на пустой аллее у пруда с глупым выражением на интеллигентном лице.

Вечером того же дня, когда семья Кац сидела за чаем, а по телевизору показывали фигурное катание, раздался телефонный звонок.

– Лелик, тебя, - позвала Лазаря мать, - ты бы все-таки объяснил им, что беспокоить человека после работы - не дело.

– Олег, может быть, я подойду?
– сказала Фира.
– А ты ушел и будешь поздно. Ага?

– Во-первых, я просил больше не называть меня Олегом...

– Ах, прости, пожалуйста, забыла о твоем гражданском мужестве в кругу семьи, - сразу же надулась Фира, - между прочим, пока ты тут произносишь декларации о правах человека, человек ждет.

Человек, действительно, терпеливо ждал, хотя времени, как потом выяснится, у него было в обрез.

– Алло, - раздался далекий голос Барсукова, когда Лазарь наконец подошел к телефону.
– Алло! Слушайте и записывайте для науки. говорит Барсуков из треугольника. Я гибну. Сос. Местоположения в пространстве определить не могу. Сколько времени - тоже не знаю. Выхода отсюда нету и мгла.

– Где вы? Какая мгла?
– закричал Лазарь, глядя в окно, где с ясного черного неба иронически смотрели звезды.

– Мгла обыкновенная. Сплошная. Бело-зеленая. Видимости никакой. Гибну.

– Вы не пьяны? Слышите, Григорий Иванович, я спрашиваю - вы пьяны?

– В самую меру. Записывайте для науки: "Барсуков Григорий вышел из метро в 19. 03..." - голос становился все глуше и гас, точно "бомж'а и з" уносило куда-то прочь от земли.

– Темно и выхода нет. Гибну смертью храбрых во славу...
– это были последние слова, услышанные Лазарем.

– Барсуков! Барсуков!
– кричал он в опустевшую трубку.

Ни звука.

Никто, ни один человек на земле, никогда больше не видел Григория Ивановича Барсукова.

2

После возвращения из Болгарии, Александр Николаевич Петухов начал задумываться. А задумавшись, замирает на кухне с горящей спичкой в руке или чашку с черным кофе поднесет ко рту, а пить забудет. И Танечка, видя все это, очень переживала. Как-то раз зашла к соседке Марье Сидоровне за рецептом печенья на майонезе и вдруг внезапно и неожиданно расплакалась. Получилось это совсем некстати, Марья Сидоровна была не одна и к тому же больная. У нее сидела Дуся Семенова и Наталья Ивановна, так что слезы Танечки, хоть она и объяснила их зубной болью, конечно, стали обсуждаться.

– Гуляет он, - сказала Дуся про Петухова, как только Танечка ушла, а чего не гулять? Ездит по Европам за казенный счет, кожаный пиджак себе купил.

– Татьяне тоже замшевую юбку привез, - вступилась справедливая Наталья Ивановна.

– Гуляет, это точно, - несмотря на юбку, стояла на своем Семенова, вчера смотрю: идет домой в восьмом часу вместо шести, глазки, как у кота, так и глядит туда-сюда, туда-сюда. А как увидит Кац Фирочку, так уж вообще... Вчера вышагивают через двор, он ее сумочку несет.

– Фира интересная, - согласилась Наталья Ивановна, - полная и одевается.

– Это верно, жить они умеют, этого от них не отнимешь. Марья Сидоровна, корвалольчику еще накапать?

– Не надо, - тихо сказала Тютина. И все замолчали.

У Марьи Сидоровны было свое горе, и все из-за мужа. Конечно, старик Тютин кожаных пиджаков сроду не носил и глазами не зыркал, зато последнее время все его разговоры непременно сводились к близкой смерти, даже про бывшего зятя что-то стал забывать. То начнет распоряжаться, как поступить после похорон с его старым костюмом, (слава Богу еще, Марье Сидоровне удалось уговорить его надеть в гроб выходной серый, а то заладил: синий да синий, а серый импортный, дескать, в комиссионку, ну не срам?) то решает вопрос, съезжаться ли Марье Сидоровне с дочерью и внуками и приходит к выводу, что - не сметь! Анна выскочит замуж за какого-нибудь прощелыгу, а мать окажется без своего угла. Марья Сидоровна ему и так, и сяк: Петя! Зачем, скажи, эти разговоры? Травмировать меня? Поднимать давление?