Сердца. Сказ 3

Ядовитая улыбка пронизывает лицо. Соотнести к богу понятие греха? О, она в действительности безумна и отчаянна.

– Смотря, что вы зовёте грехом.

Женщина расправляет плечи и замирает напротив; уступка в росте оказывается неощутима: её горделивый взгляд и такая же выправка не позволяют оппоненту допустить мысль о неравенстве.

И я быстро признаюсь, что причина моего обращения сокрыта в предупреждении об опасности.

– Вы не позволили мне окончить речь после танца, а я с самыми благими намерениями обращаюсь к вам и Монастырю. Хочу предупредить. Хочу выразить опасения.

– Что это значит? – вопрошает Луна и едва отступает в сторону резиденции.

– Что будет, если я сообщу: ваш близкий – якобы – и общий друг решил сыграть против и потому монастырские стены ныне не неприступны?

– Ближе к делу! – нетерпеливо бросает женщина и цепляется едким взглядом.

Признаюсь, что мне случаем попала переписка двух лиц, которые обсуждали монастырские дела и подстрекали мирных к мятежу. Назвать их по имени я не мог.

– Нам следует вернуться или же – наоборот – не являться?

– Если вам дороги жизни находящихся там послушниц – первое.

Луна скверно ругается и тут же исчезает. Начинаются её поиски Бога Удовольствий.

Женщина

Я размышляю о причудливом предупреждении Бога Смерти, который шуткой ли, забавой или злобой направил нас к Монастырским стенам – нетронутым и спящим. Никакими гостями и никакими неприятными известиями не разило, однако же для чего-то один из умнейших людей (он – человек?) на вечере отправил нас к родному. Или выдворил из обители смрада и ругани?

Дабы найти Бога Удовольствий, предававшегося удовольствиям, пришлось пошмыгать меж спален и наглядеться разных картин (и не самых приятных). Тогда и подтвердились мои догадки о том, что величайший человек, достигший высоты образования и полёта, нырнул в пучину безрассудного, обнажив животный инстинкт по глупости и от дозволенности: боги сношались с богами или слугами, боги уединялись парами или безумствовали компаниями. Они потыкали своим прихотям: приземистым, скотским; и позабыли о возлагаемых обязанностях – великих (возможных) целях, ведь люди смертные доверили им и себя, и организацию городов, и ведение политики меж ними – остатками цивилизации. Даже решение общих вопросов не касалось лиц и умов нынешних богов. Они касались друг друга и доживали век в разрухе, заведомо убеждённые – гибель неминуема; и даже бессмертные (мнимо) падут от карающего меча. Оказывается, цивилизация подыхает задолго до крушения внешнего.

В спальню заходит Ян.

– Разрешите, богиня? – глумливо швыряет он и припадает к своему шкафу. Наблюдаю за одевающимся телом. – Ваш Бог – мудрец – либо глупец, либо обманщик.

– Думаю, у него были все причины направить нас в Монастырь.

И Ян, прокалывая меня увесистым, насмехающимся взглядом, поясняет, что Бог Смерти – единственный живущий на свете (его остаткам) правдолюб, отдающий должное лукавству и витиеватому достижению целей путём намёков и инсинуаций.

– И всё-таки причина была, – говорю я. – Должна быть непременно и вскоре нам обнажится.

Мужчина вздыхает и, бросив рубаху, проползает через кровать ко мне – сидящей на краю, ближе к окну.

– А теперь посмотри на ситуацию со стороны. Из-за «доброго» совета твоего нового друга ты увидела то, что видеть не должна (хотя об этом я неоднократно рассказывал) и услышала то, что слышать не должна (хотя догадки строить могла).

– Всё это произошло минутами ранее. Когда ты вновь решил продать меня очередному божку. Забыл?

– Позаимствовать, давай так?

– Пошёл ты.

Я ударяю его в мокрую грудь и спрыгиваю с кровати. Бреду до кабинета, а голос преследует:

– О! И не скажу, что ты застала меня врасплох с той блондиночкой, однако множеств удовольствий, определённо, лишила.

– Зачем ты всё это говоришь? – спрашиваю я у нисколько не раскаивающегося взгляда. – И зачем так поступил со мной?

– Так – это как? – скалится Ян.

– Так! Ты бросил меня средь падальщиков, а сам пригрел постель чужой жены. Назло.

– Нет же.

И мужчина говорит, что бросила себя падальщикам я сама – когда пустилась в гневные речи и восклицания (а осуждение толпа не приемлет).

И мужчина говорит, что пригреть постель чужой жены – нормально и приемлемо; плоды – сладки, вкусны: каким же эгоистом нужно быть, дабы не поделиться и не позволить приятелю отведать со своего цветущего дерева.

И мужчина говорит, что зла и намерений в том не было – я сама избрала подругу, да и обязательствами в виде отношений мы не обременены.

– Мы партнёры, – подытоживает Ян. – Ты тоже могла примерить чью-либо спальню: простыни там, говорят, свежее и теплее.

– Не обманывай себя, – говорю я. – А твоё согласие подсунуть меня тому мальцу – более чем рабочая хватка. Ты вновь узрел выгоду, а воздерживаться от лёгких денег так и не научился.

– Когда у тебя долгие годы этих денег нет вовсе, то…неудивительно, Луна.

– Кто мы друг другу?

Ответ на это – увы! – не находится. А резкий вопрос отпечатывается на лицах беседующих.

– Тогда скажи, кто я для тебя.

– О, Луна! – восторгается мужчина. – Если бы всё было так просто. Взять и сказать, надо же!

– Да, просто. Не знаю, для чего люди всё и всегда усложняют.

– Ты для меня, – бросает следом мужчина, – самая приятная из проблем.

Поражаюсь тому и прошу повторить, не унимаюсь и переспрашиваю (словно бы едино услышанное):

– Я – проблема?

– Женщина и должна быть таковой, – рассуждает Хозяин Монастыря. – А любимая женщина – проблемой, которую вовсе не хочется решать…Твоя очередь.

– Что?

– Назвалась – дерзай. Кто я для тебя?

Прикусываю язык и с ответом не тороплюсь. Угли ворошит следующее замечание:

– Не стоило выпытывать, если сама не можешь определиться.

– Самый близкий из врагов.

Удивлённый взгляд компенсирует молчание в пару секунд.

– Вот значит как.

И Ян пускается в причитания:

– Я дарую тебе кров, тепло и пищу, я дарую тебе работу и досуг, я дарую тебе добрую компанию и вечное покровительство, а ты зовёшь меня ближайшим из врагов?

– Их и следует держать как можно ближе к себе.

Следом в причитания пускаюсь я:

– Ты украл у меня всё тобой перечисленное: гневно и без дум о грядущем, и заместил своим. Я благодарна, но не счастлива.

Два холодных стакана пригревают стол – к ним перемещается с книжного стеллажа открытая бутыль. Мужчина, оскорблённо насупившись, разливает. И следом обдаёт откровениями вчерашней ночи. Красивыми словами он изображает уродливые деяния; устало отворачиваюсь и занимаю кресло Яна. Старое наречие оплетает новыми подробностями события после заката.