Сердца. Сказ 3

– Я ничего не чувствую, – исповедуется Луна.

– Лжёте. Себе, а потому и мне.

Женщина с досадой смотрит.

– Ничего не чувствовать, – говорю я, – вы будете позже. Сначала – всё и очень остро; когда отпустит – станет легче и это покажется вам лучшим чувство на свете. Не торопитесь. Будут ещё.

– Хочется верить.

– Мгновением ранее вы цитировали – не дословно, конечно – фрагмент из одной книги (про адреналин и реакцию мозга на получаемые импульсы), и не могу не прокомментировать, добавив свою мысль оттуда же. Ситуация с вами называется психическим онемением – как немеют конечности, так и способны нервные окончания; организм, понимая, что может не вынести болевого шока или эмоционального потрясения, обрубает эти самые контакты. Ваша позиция, Луна, есть защитный механизм, я понимаю. Ваше тело само желает оградить вас от внешних вмешательств и возможного стресса.

Женщина скалится и спрашивает отстранённо:

– Для чего это говорить?

Улыбаюсь ей:

– Когда пожалуют чувства, не бойтесь их. Чувства надобно чувствовать, а не подавлять.

– Какой дельный совет человеку, воткнувшему в горло другому кинжал.

Она противится знаниям и истинам; то естественно для молодых лет. Намерения и цели её поступков не оправдывают их нисколько, но юная богиня сыскала милости не только у двух граней упомянутого ранее треугольника. Решаю сменить тему беседы.

– Меня удивляет, что вы не спросили у этого человека, – я киваю в сторону павшего Бога Мира, – его намерений: на что он рассчитывал, когда затевал покушение на хозяев Монастыря?

– Да как-то не до этого было, – швыряет Луна и в момент прикусывает язык; понимает – то прозвучало резко, насмешливо и недостойно. – Я надеялась спросить у вас. Вы всё мне расскажете, сомнений нет.

Смеюсь и отвечаю:

– Любая информация имеет свою цену.

– Ваша валюта мне всего милей.

Покидаю кресло и ступаю к женщине: она боязливо, хоть вида и не подавая, принимает прикосновение. Стираю с её щеки кровь, благодаря которой она углядела зеркало в соседней комнате, поспешила и встретила меня. Благодаря которой пришла в чувства, едва почуяв бегущую по лицу струйку.

– Богиня, – обращаюсь к молодому сердцу, – я, не побоюсь напыщенности слов, единственный, кого не стоит опасаться. Конкретно вам.

– Охотно в это верю и потому не покидаю место преступления.

– Я ваш друг.

– То взаимно.

В глаза не говорит; взгляд её скоблит пространство над моим плечом; смущение пляшет на губах. Если бы хоть один бог знал, отчего губы смертных так притягательны: ими хочется любоваться и их хочется касаться. Луна угадывает мои мысли (не так она проста для смертной) и медленно отступает.

– Спасибо вам, – напоследок теряет женщина. – Была рада увидеться, Бог Смерти. До встречи.

Женщина

– У меня к тебе (и к Монастырю, в частности) предложение! – объявляю я и ступаю в кабинет.

Захлопываю дверь и распахиваю окно. Задымлённое пространство выдаёт досуг Яна. Сам Ян с предерзкой интонацией швыряет:

– Где ты была?

Причина беспокойства (а это оно; в странной форме, присущей эмоциональному насильнику) оправдана; я покинула Монастырь прошлым вечером и только к обеду следующего дня явилась.

– Сначала выслушай меня, затем же задавай вопросы, – улыбаюсь наперерез, но то улыбка не счастья и не довольства, а проступающего на губах яда.

– Да будет так, – говорит Хозяин Монастыря.

– Я думаю, нам пора расширяться.

– А я так не думаю… – перечит недовольный голос.

Не слушаю и продолжаю:

– Монастырь и сменяющие друг друга поколения послушниц уже много лет служат тебе – единственному (хотя – ныне – не таковому) Хозяину и народу (то есть прибывающим Богам).

– Ближе к делу, радость.

– Свежие идеи – всегда шаг вперед.

– Не всегда.

– Обновления подначивают публику.

– Публика прикормлена и ценит нас за стабильность.

– Да сколько можно перебивать! И достаточно критики! – вскрикиваю я и хлопаю ладонью по столу. – Слушай внимательно, зануда, я предлагаю тебе компанию послушниц разбавить…послушниками, ведь боги любят не только женщин.

– Боги любят жертвенность, – спорит мужчина. – А жертвенность проявляется в чистых телах и подкрепляемой непорочности, которую можно показательно сорвать. Продающихся юнцов предостаточно на вечерах Бога Жизни.

– Но тела прекрасны как женские, так и мужские.

– Я против, Луна, – чопорно швыряет Ян и даже глаз не поднимает.

– И причина тому?

В ответ меня скоблит молчание. Склоняюсь к мужчине и, прихватив его за лицо, заставляю посмотреть на себя:

– Причина? – повторяю я.

Он усмехается и перехватывает за лицо меня, скулит несчастное:

– Ты знаешь атеистов, юная богиня?

Отхожу и смиренно бросаю:

– Только то, что их нет.

Мужчина подбирает брошенную перед моим визитом самокрутку, дымит ею, наполняет лёгкие и наполняет думы, предлагает ласковым жестом, однако в руки не передаёт. Склоняюсь и затягиваюсь вместе.

– Правильно, – в этот момент подытоживает Хозяин Монастыря. – Моя мать была таковой, и её тоже нет. За веру – точнее отсутствие веры – она была наказана. Я не помню семьи, помню последующие лишения.

И неплохо же ты, Ян, отомстил миру, открыв порочную усладу (засаду) для якобы святейших божеств, которым отказалась подчиняться и зреть твоя кровь.

– Что с ней стало? – спрашиваю я. – Что с ней сделали?

Ян откидывается на спинку кресла и ловит мой внимательный взгляд.

– Что с ней стало? Что с ней сделали? – повторяет мужчина. – Да это и неважно.

– Что тогда важно?

Что стало с тобой, Ян? Что сделали с тобой, верно? Это я должна спросить?

– Её единственный ребёнок оказался в приюте.

Верно.

Вместо того безучастно пожимаю плечами. Меня не волнуют ставшие обыкновенным и не примечательным явлением сироты. За чертой Полиса расположено множество приютов: младых взращивают до осмысленности и направляют в большой мир на должности служащих или на заводы; о том рассказывал Гелиос. Если осиротевшие жили в крохотных общинах или маленьких деревнях, родительницами их становились сама община и сама деревня, а вместе с тем – небезучастные старейшины; это способна поведать я.

Хозяин Монастыря отмечает, что его приют был несхож с иными.

– В чём же его отличие? – спрашиваю я.

– Был несхож, – эхом гудит мелодичный голос и следом уточняет: – Не таков, каким его себе можешь вообразить ты.

И я прошу рассказа.

И узнаю, что за словом этим укрыты ужасы и извращения.

И слушаю историю о мальчике, которого избивали, продавали и брали силой. Мальчик внимал историям приходящих и заносил их в личную рукопись, в общие представления о мире. Он сбежал – сознательно – в Полис и чудом добрался до тётки; там повстречалась Сибирия. Ещё раньше – Ману. Все они были обделены своим веком и людьми, а потому уготовили и для века, и для людей особое наказание.