Сердце Единорога. Стихотворения и поэмы
Шрифт:
Если средиземные арфы звучат в тысячелетиях и песни маленькой занесенной снегом Норвегии на крыльях полярных чаек разносятся по всему миру, то почему должен умолкнуть навсегда берестяный Сирин Скифии?
Правда, существует утверждение, что русский Сирин насмерть простужен от железного сквозняка, который вот уже третье столетие дует из пресловутого окна, прорубленного в Европу.
Да... Но наряду с этим существует утверждение в нас, русских художниках, что только под смуглым солнцем Сиама и Месопотамии и исцелится его словесное сердце» (ИРЛИ. Р. 1. Оп. 12. № 681. Л. 146 об.). Саровские леса — см. примеч. 211 (Са-ров). Месопотамия — см. примеч. 425. Сиам — см. примеч. 402. Егорьев день — см. примеч. 193. Поморское письмо — см. примеч. 390. Гостомысл — см. примеч. 409. Купальница Аграфе-на — день св. Агриппины или Аграфёны 23 июня (6 июля), канун Ивана Купалы. В этот день топили бани, застилали пол травой и цветами. Парились веником из травы богородской, папоротника, иван-да-марьи, ромашки, лютика, полыни, мяты пахучей. Начиналось купание в
514. КрГ. 1926, 29 дек. Веч. вып., отрывки ст. 1—20, 184— 208, с примеч. редакции: «Полностью поэма выходит отдельной книжкой в изд. "Прибой" со вступительной статьей П. Н. Медведева».
– - В кн.: Клюев Н., Медведев П. Н. Сергей Есенин. Л., 1927. Черновой автограф — ГЛМ, под загл. «Песня о родине», ст. 209—243. Беловой автограф — ИРЛИ, без второго эпиграфа, отрывок ст. 1—30. Уход Есенина из жизни глубоко потряс Клюева. И в «Плаче», по словам Базанова, поэт «выплакал всё, что накопилось у него на душе» (Базанов В. Г. С родного берега: О поэзии Николая Клюева. С. 188). Свой «Плач» Клюев читал близким, исполнял на вечере, посвященном Есенину. Об одном из выступлений поэта рассказывает Ольга Форш: «Он вышел с правом, властно, как поцелуйный брат, пестун и учитель. Поклонился публике земно — так дьяк в опере кланяется Годунову. Выпрямился и слегка вперед выдвинул лицо с защуренными на миг глазами. Лицо уже было овеяно собранной песенной силой. Вдруг Микула распахнул веки и без ошибки, как разящую стрелу, пустил голос.
Он разделил помин души на две части. В первой его встреча юноши-поэта, во второй — измена этого юноши пестуну и старшему брату и себе самому.
Голосом, уветливым до сладости, матерью, вышедшей за околицу встретить долгожданного сына, сказал он свое известное о том, как
С Рязанских полей коловратовых Вдруг забрезжил конопле вый свет. Ждали хама, глупца непотребного, В спинжаке, с кулаками в арбуз, Даль повыслала отрока вербного, С голоском слаще девичьих бус.
Еще под обаянием этой песенной нежности были люди, как вдруг он шагнул ближе к рампе, подобрался, как тигр для прыжка, и зашипел язвительно, с таким древним, накопленным ядом, что сделалось жутко.
Уже не было любящей, покрывающей слабости матери, отец-колдун пытал жестоко, как тот, в "Страшной мести", Катеринину душу за то, что не послушала его слов. Не послушала, и вот — ...На том ли дворе, на большом рундуке, Под заклятою черной матицей, Молодой детинушка себя сразил...
Никто не уловил перехода, когда он, сделав еще один мелкий шажок вперед, стал говорить уже не свои, а стихи того поэта, ушедшего. <...> Микула опять ударил земно поклон, рукой тронув паркет эстрады, и вышел торжественно в лекторскую. Его спросили:
— Как могли вы...
И вдруг по глазам, поголубевшим, как у врубелевского Пана, увиделось, что он человеческого языка и чувств не знает вовсе и не поймет произведенного впечатления. Он действовал в каком-то одному ему внятном, собственном праве.
— По-мя-нуть захотелось, — сказал он по-бабьи, с растяжкой. — Я ведь плачу о нем. Почто не слушал меня? Жил бы! И ведь знал я, что так-то он кончит. В последний раз виделись, знал — это прощальный час. Смотрю, чернота уж всего облепила...
— Зачем же вы оставили его одного? Тут-то вам и не отходить.
— Много раньше увещал, — неохотно пояснил он. — Да разве он слушался? Ругался. А уж если весь черный, так мудрому отойти. Не то на меня самого чернота его перекинуться может! Когда суд над человеком свершается, в него мешаться нельзя. Я домой пошел. Не спал, ведь, — плакал» (Форш О. Сумасшедший Корабль: Роман; Рассказы. С. 130—132). К тому роковому вечеру Клюев возвращался неоднократно. 28 мая 1927 г. Миро-любов в своей записной книжке оставил такую запись: «Был в Царск<ом> — Детск<ом Селе>. Раз<умник> рассказывал, как Ес<енин> за 2 ч<аса> до самоуб<ийства> просил приведенного им к себе Кл<юева> остаться у него ночевать хоть одну эту ночь. Кл<юев> отказался и ушел и Ес<енин> покончил с собой. <...> Всё это, т. е. как проведен был последний веч<ер>
Есениным, рассказал ему сам Кл<юев>. — "Я у него не остался, но целую ночь молился за него", — сказал Кл<юев>» (ИРЛИ. Ф. 185. Оп. 1, № 7. Л. 34). «В последний вечер, — говорил Клюев Архипову, — перед смертью Есенин сказал: "Ведь все твои стихи знаю наизусть; вот даже в последнем моем стихотворении
есть твое: «Деревья съехались, как всадники» (ИРЛИ. Р. 1. Оп. 12. № 681. Л. 140 об.). Первый эпиграф — неточная цитата из четвертой новгородской летописи: «...младая моя память железом погыбает и тонкое тело мое увядает» (Поли. собр. русских летописей. СПб., 1841. Т. 3. IV. Новгородские летописи. С. 32—33). Василько или Василий (1209—1238) — князь ростовский, сын Константина Всеволодовича, великого князя владимирского. На р. Сити был пленен татарами, горько оплакивал свою судьбу, отказывался принимать их пищу и отверг предложение воевать вместе с ними. Был убит татарами. Память 4(17) марта. Второй эпиграф — четверостишье Клюева. Помяни, чертушко, Есенина — по христианскому обычаю, самоубийство считается тяжким грехом. Наложивших на себя руки не отпевают и не поминают в церкви. Пришел ты из Рязани — Есенин родился в селе Константинов© Рязанской губ. Платочком бухарским — шелковые ткани из Бухары славились яркими расцветками. Ни крестом от нее, ни пестом — видоизмененная русская поговорка. Медост — см. примеч. 189. Влас — см. примеч. 184. Отцвела моя белая липа... Отзвенел соловьиный рассвет — цитаты из ст-ния С. А. Есенина «Этой грусти теперь не рассыпать...» (1924). Михаил Тверской — вероятно, имеется в виду Михаил Александрович (1333—1399) — великий князь тверской, которые вел безуспешную борьбу за великое княжество владимирское, но победить московского князя не смог, постригся в монахи Спасо-Преображенского собора в Твери, где и погребен. Иуда — см. примеч. 265. В малиновой шапке Кубань. Верх меховой кубанской казачьей папахи из малинового сукна. Афон — гористый п-в в Греции, часто называемый «гора Афон», «святая гора». Здесь находится несколько православных м-рей. Саров — см. примеч. 211. Царь-колокол — памятник русского литейного искусства XVIII в., установлен в Московском Кремле. Снафи-да — персонаж пинежских старин или былин «Цюрильё-игуменье» и «Чурильё-игуменьё». Поморье — см. примеч. 253. Егорий — см. примеч. 193. Рона — р. в Швейцарии и Франции. О датировке см. примеч. 513. Положено на музыку В. И. Панченко «Успокоение».515. Зв. 1927, № 1, с посвящ. «Валентину Михайловичу Бело-городскому», без ст. 39—42.
– - ПСС, 2 по машинописи, переданной Клюевым в 1929 г. в Ленинграде итальянскому слависту Этторе Ло Гатто. Песнослов, 90 по Зв, без посвящ., с неточно приведенным эпиграфом и внесенными исправлениями по беловому автографу — ИРЛИ. Беловой автограф — ИРЛИ, без ст. 51— 54, с зачеркнутыми ст. 119—120, с вар. ст. 146 «Насытить утробу нашу», подпись: Николай Клюев, дата: 1927. Об истории создания этой поэмы и смысле ее Клюев поведал в письме от 20 янв. 1932 г., адресованном Всероссийскому Союзу писателей: «Последним моим стихотворением является поэма под названием "Деревня", помещенная в одном из виднейших журналов нашей республики, прошедшая сквозь чрезвычайно строгий разбор нескольких редакций, <которая> подала повод обвинить меня в реакционной проповеди кулацких настроений. Говорить по этому поводу можно, конечно, без конца, но я признаюсь, что в данном произведении есть хорошо рассчитанная мною как художником туманность и преотдаленность образов, необходимых для порождения в читателе множества сопоставлений и предположений; чистосердечно уверяю, что поэма "Деревня", не гремя победоносной медью, до последней глубины пронизана болью свирелей, рыдающих в русском красном ветре, в извечном вопле к солнцу наших нив и чернолесий.
Свирели и жалкования "Деревни" сгущены мною сознательно и родились из уверенности, что не только сплошное "ура" может убеждать врагов трудового народа в его правде и праве, но и признание своих величайших жертв и язв неисчислимых от власти желтого дьявола — капитала. Так доблестный воин не стыдится своих ран и пробоин на щите, его орлиные очи сквозь кровь и желчь видят
На Дону вишневые хаты,
По Сибири лодки из кедр. Разумеется, вишневые хаты и кедровые лодки выдвинуты мною лишь как моя эстетика, но отнюдь не в качестве проклятия благороднейшим явлениям цивилизации...
Просвещенным и хорошо грамотным людям давно знаком мой облик как художника своих красок и в некотором роде туземной живописи. Это не бравое "так точно" царских молодцов, не их формы казарменные, а образы, живущие во мне, заветы Александрии, Корсуня, Киева, Новгорода от внуков Велесовых до Андрея Рублёва, от Даниила Заточника до Посошкова, Фета, Сурикова, Нестерова, Бородина, Есенина. Если средиземные арфы живут в веках, если песни бедной занесенной снегом Норвегии на крыльях полярных чаек разносятся по всему миру, то почему же русский берестяной Сирин должен быть ощипан и казнен за свои много-пестрые колдовские свирели — только лишь потому, что серые, с невоспитанным для музыки слухом обмолвятся люди, второпях и опрометно утверждая, что товарищ маузер сладкоречивее хоровода муз? Я принимаю и маузер, и пулемет, если они служат славе Сирина — искусства... Я отдал свои искреннейшие песни революции (конечно, не поступясь своеобразием красок и языка, чтобы не дать врагу повода для обвинения меня в неприкрытом холопстве).
Первая часть "Деревни" — это дума исторического пахаря, строки:
Объявится Иван Третий Попрать татарские плети, — скрывают тот же смысл, что и слова в моем стихотворении "Ленин": "То Черной Неволи басму Попрала стопа Иоанна". Бурная <?> повышенность тона стихов будет понятна, если правление Союза примет во внимание следующее... С опухшими ногами, буквально обливаясь слезами, я в день создания злополучной поэмы первый раз в жизни вышел на улицу с протянутой рукой, рукой за милостыней.