Сердце генерала Гурова. Истории из жизни репортёра

До наших дней от церквушки одни стены сбереглись.

Как храм Божий, она еще в середине 60-х перестала существовать. Вот ведь как с ней получилось: фашисты не тронули святое место, когда отходили из Черниговки, зашли лишь в церковь помолиться перед дальней дорогой [говорят, эсэсовская часть стояла в этом конце села], а коммунисты, через двадцать лет после Победы, разрушили святыню. И в кого, интересно, уродились мы такими недоумками?

*

Сейчас разрушенную церквушку посещает, похоже, лишь бабушка Катерина: до центра-то, где действует по-современному обустроенный храм, далеко в ее годы добираться. Вот и ходит она общаться со Всевышним туда, где службу, по поверьям, правят ангелы, — раз люди храм покинули.

Я тоже заглянул в него и удивился увиденному: в алтарной части на меня с иконы [не иначе как чудом сохранившейся!] строго взглянули Иисус, восседающий на троне, Иоанн Креститель и Матерь Божия. Очень неловко мне стало от их пристальных взглядов. Подумалось даже, что именно меня Христос и его святое окружение подозревают в доведении до запустения и разрухи храма сего.

А в сознании тут же всплыла история, услышанная от бабушки Катерины:

— В страстную пятницу, перед пасхой 44-го года, в церковь забрели четыре подвыпивших летчика. И стали за батюшкой шаг в шаг следовать — дурачились. «Сыночки, — просит их оказавшаяся тут же пожилая сельчанка, — не творите грех, образумьтесь». А один из летчиков бросает ей: «Бабушка, Бог и я — мы с ним друзья. Он на небесах и я на небесах».

— Батюшка как на них отреагировал? — поинтересовался у Екатерины Степановны.

— Не злобливо. «Пусть ходят», — говорит. Добрым человеком был. К служивым снисходительно относился — у самого сын офицером воевал. А вот когда слух о церковних хождениях летчиков до Покрышкина дошел — ох, как разозлился он! Ох, как выдал озорникам. На всю жизнь, наверное, запомнили.

— А где вторая хата от церквушки находится, в которой Покрышкин остановился? Ваша-то, получается, первая!

— Не сохранилась она. Развалины только от нее остались.

— Хозяев ее помните?

— Как не помнить? Глава семьи работал директором МТС. Семья, как догадываетесь, богаче нашей была. С постельным бельем, например, проблем не имела. Ну а хозяйка, Мария Семик — моя родственница.

— К вам тоже постояльцев определили?

— Квартировалась у нас повариха Аня. Она со временем меня и определила в столовую, где летчики обедали, — это рядом с церковью.

— Повезло, выходит, вам с квартиранткой!

— Пожалела она меня просто! Я ж поначалу, вместе с черниговскими девчонками, аэродром строила. До того тяжело было — руки опухали!

— Что значит — строила?

— То и значит, что молоточками гранит били, завезенный из карьера ближайшего, которым потом взлетную полосу засыпали. Зимой же снег убирали на аэродроме. А я в ботинках — ноги мокрые постоянно! И однажды отказалась в машину залезать — чтобы снег там принимать. Сержант на меня руками как замашет, матами как покроет с ног до головы. «Дождались наших, — размышляю сквозь слезы. — Мы же на вас чуть не молились! Всю живность вошедшим в село войскам отдали, которую от немцев сберегли. А работали как — врагу не пожелаешь такого». Набралась я смелости и заявляю сержанту: «Дурак ты!» И уходить намерилась. Он же, слышу, зовет солдата: арестовать ее и в штаб доставить. «Зачем мне тот штаб? — Не унимаюсь я. — Сама дорогу знаю» И ушла. Сколько шла, столько и плакала.

— Вам тогда было…

— Семнадцать лет! По составленным немцами спискам, 16 сентября 43-го, кстати, меня — с моими одногодками, конечно, должны были в Германию угнать. А 16-го наши в село вошли. И удивлялись попервости: почему вы нас так называете — наши? Обычно говорят — русские! Ну, а кем они были нам, освободители-то наши? Родными людьми! Так мы их воспринимали.

*

А что же дважды Герой? Как он об освобожденной от фашистов Черниговке отзывался? Давайте выслушаем Александра Ивановича: «Вечером у меня собрались друзья — отметить праздник [Новый, 44-й год]. Веселья за нашим холостяцким столом, правда, было немного. Вся обстановка скорее напоминала прощальный ужин. Ведь в ближайшие дни многие из нас должны были покинуть Черниговку… я — по своим личным делам: за Марией, под Днепропетровск… И все-таки это был праздник! Спокойное звездное небо над селом, огоньки в окнах домов, песни, оглашавшие улицу, на какое-то время вытеснили войну из нашего сознания. Вокруг хозяйничала жизнь, а не смерть».

За любимой, за медсестричкой Марией, Покрышкин вылетел в первые дни 1944 года по личному разрешению командарма на его личном самолете. Возвращения их ждали: «Когда мы приземлились на аэродроме в Черниговке, летчики окружили нас:

— Мы издалека угадали, что это свадебный самолет.

С аэродрома мы всей компанией поехали ко мне на квартиру. Хозяйка дома, предупрежденная моими друзьями, приготовила свадебный ужин.

Через некоторое время я, потеряв надежду оказаться в городе, зарегистрировал свой брак с Марией в сельском совете Черниговки».

*

Еще где-то дальше в записях Александра Ивановича появятся размышления вполголоса, как бы я их охарактеризовал, — предназначенные для неспешного, вдумчивого прочтения: «Мы начинали в своей жизни что-то новое, наше. В дни войны это было чем-то большим, чем просто любовь и просто женитьба. Суровое время, война, бои щадили нас, а мы, разделенные фронтами, щадили наше чувство, берегли его. Теперь мы имели право на свое счастье».

Вот какую роль Черниговка сыграла в судьбе будущего маршала авиации! «Благодарю Всевышнего, — напишет после его смерти Мария Кузьминична, — что он нам послал эти чувства, которые мы пронесли незапятнанными через всю жизнь!»

— Очень скромно вела себя Мария Кузьминична, — продолжает свой рассказ бабушка Катерина. — Если приходили к Александру Ивановичу по службе, звала его: «Саша, к тебе». И уходила, чтобы не мешать. «Если бы у меня такая жена была!» — не раз слышала я восторженные отзывы о ней летчиков.

— Вы бывали у них?

— Изредка, когда уже официанткой работала. Покрышкин ведь почти не ходил в столовую. Завтраки-обеды ему домой носили. Вот и мне однажды поручили к нему отправиться. А у меня в кармашке фартука несколько кусочков сахара сберегалось — для сестрички и братика. Ну и забежала я домой — по пути же! И банку с молоком, предназначавшуюся для Покрышкина, поставила на стол. Рядом с нашей банкой. А потом ее, нашу банку, и захватила, когда убегала. Зашла к Покрышкину и от растерянности, не поздоровавшись, говорю: «Извините, что хлеб серый. Белый в обед будет». Покрышкин — он в простом лыжном костюме был, тоже, наверное, смутился, а потом повеселел и заявляет: «Ничего, девочка, мы с Марией Кузьминичной по килограмму серого съедаем». Ну а я, вновь заскочив домой, обнаружила на столе молоко Александра Ивановича. И переживать, и плакать! Думала, накажут за подмену.

— Неужели наказали?

— Вечером хозяйка Александра Ивановича пришла к матери с благодарностью: очень уж Покрышкин обрадовался молоку домашнему! Все допытывался: и где его девочка умудрилась отыскать? Летчикам же сухое молоко выдавали — водой разбавленное. Поэтому и обрадовался Александр Иванович настоящему продукту!

— Вообще вы его каким запомнили?

— Симпатичным, очень доброжелательным мужчиной. Простым он в жизни был — не зазнавался. И любили его за это все. Искренне!

*

О Черниговке в дальнейших записях Александра Ивановича появится упоминание лишь однажды. Вот по какому поводу. В конце февраля 44-го дважды Героя вызовут в Москву и предложат высокую должность по авиационной части — с присвоением генеральского звания. И он, майор, откажется: мол, не уйду с фронта до конца войны и все тут! Разобраться со строптивым майором попытался сам главный маршал авиации Новиков — не вышло! И отпустил он Покрышкина в полк.

«Я не в силах был скрыть свою радость и мысленно уже летел в Черниговку». Чуть погодя, уже на Запорожье, куда Александр Иванович вернулся в чине подполковника [буквально за день до отъезда из Москвы его повысили в звании], он напишет: «В таврийских степях весна была в полном разгаре. Черниговка утопала в грязи…»