Сердце и камень
Шрифт:
Да и зачем рассказывать? Пускай думает, как хочет, это даже лучше для них обоих.
Только ей почему-то жаль... Жаль всего... Жаль Федора...
А он уловил это в ее взгляде и поэтому сердился еще больше. Он не хотел ее жалости. О, как бы хорошо было пройти сейчас мимо нее здоровым, веселым, беззаботным! Отомстить смехом.
— Ты... лечился? — Она мгновенно поняла, насколько неуместен ее вопрос.
Понял это и Федор. Не хватало, чтобы он начал вот здесь рассказывать о клиниках, профессорах, санаториях...
Он не ответил. Спросил о другом:
— Что с моим батьком?
— Сердце...
— Сердце?
— А ты
Она быстро поднялась и направилась в хату.
Федор последовал за ней.
И опять солнце. И снова липа в цвету. И дети на шелковице, и пчелы. Но они уже гудели только для Федора. Луке все было безразлично. Он уже не разговаривал, только время от времени морщился от боли, но не жаловался. Наверное, не хотел причинять боль другим. А в полдень третьего дня слабо шевельнул рукой, подозвал сыновей. Глаза его смотрели осмысленно, просительно.
— Федя, Василь. — прошелестел он, как увядшая трава. — Крест бы мне. Вон там дубовая колода под навесом. .
— Из этого дуба мы еще ворота с тобой вдвоем вытешем... — сказал Федор, и ему стало страшно своих слов: ведь это неправда.
Федор знал: отец никогда не был в большой дружбе с богом. И бог его никогда не тешил лаской. Отец больше, пожалуй, боялся бога. Потому и крест просил поставить. Бог — это как бы некое далекое начальство.
— Поставите крест, Федя?
— Поставим...
Потом Лука попрощался с сыновьями, родственниками, соседями. И еще кого-то звал. К самым отцовым губам приник головой Федор, наклонилась близко Одарка, пытаясь разобрать шепот. Она выпрямилась первой, но ничего не сказала.
Федор взглянул в ее встревоженные глаза, на отцовы уста и тоже понял.
— Настя, Настя, — звал Лука свою первую жену.
И кто знает, звал он ее еще по эту или же по ту сторону межи...
Вечером приехал Никодим, теперь самый старший из Кущей. Большой, могучий. В Кущевом роду одного сына всегда называли Никодимом. Никодим Кущ — это далекий прадед, знаменитый запорожский казак, зарубивший саблей двадцать татарских лазутчиков, подкрадывавшихся к сонной Сечи.
Утром сыновья пересыпали жито из гроба в мешки, его пять лет назад сам Лука поставил на чердак. С тех пор гроб служил ему кадкой для хранения зерна.
Потом Василь тронул своей-левой рукой сначала одного, а потом другого брата.
— Сейчас поп придет. Бабы так хотят. Так что вы... Вы коммунисты...
Федор и Никодим вышли со двора. За калиткой разминулись с попом. И хотя Фёдор едва ответил на его приветствие, поп вступил во двор важно. Сейчас он был убежден в своем превосходстве.
Федор и Никодим вернулись, когда попа уже не было.
Схоронили Луку на новом кладбище, на том месте, где когда-то была его нива. А через несколько недель на могилке зазеленели, закудрявились густые всходы.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
И
хоть стояла она не на зеленом верху, а на лугу меж сонных отав, и хоть раньше ей не было лучше, чем теперь, но Яринка пела так рьяно, что даже телята перестали щипать траву и обступили ее кружком. Яринка понимала: им нравилась ее песня. Да разве только им! Все здесь заслушиваются ее пением. Все — и друзья и добрые знакомые. Вот и сейчас наклонила головку, прищурила от удовольствия глаза маленькая камышевка на былинке. Забрел в густую траву колокольчик, стоит неподвижно и тоже слушает. А Яринка ласково льнула ко всем, дарила песней, взглядом и чуточку-чуточку, всего одну капельку кокетничала сама с собой, гордясь таким близким знакомством.Девушка не подозревала, что сегодня круг ее слушателей увеличился. По тропинке между камышами шел с больним чемоданом длиннолицый хлопец. Фуражку он нес в руке, и ветер лохматил черные волосы, а в них — одна длинная седая прядь. Хлопец шагал все быстрее, быстрее, уже и тропинка не поспевала падать ему под ноги своими витками, и он орошал мокрой травой новые, недешевые ботинки. Тяжелый чемодан оттягивал руку, почти волочился в траве.
— Оксана! Здравствуй, Окса...
— Ой! — оборвала песню Яринка и закрылась локтем. Однако сразу же и отняла руку. — Это вы меня?..
— Нет... То есть его, — пытался оправдаться хлопец, указывая на бычка.
— Так его зовут Цезарем, — сверкнула чистыми, словно утренняя роса, зубами девушка.
— Теперь буду знать. По этой тропинке я попаду в Новую Греблю?
— Попадете.
«Кто же это так рано идет тропинкой?.. «Оксана!» А, значит, похожи немножко... Погоди, погоди. Да это ж, наверное, тот агроном. Вот радость Оксане!»
И сразу запрыгала на одной ноге, радуясь Оксаниному счастью. Агроном оглянулся. И Яринка бросилась на покрытую росой траву. А когда поднялась, то камыши уже скрыли хлопца.
«Оксана сохнет по нем. А он совсем не такой, как расписывала его». И Яринка капризно выпятила губки. Послушать Оксану, так этот агроном красавец. А он с лица — прямо как девушка. Зато Оксану любит, вот ведь приехал. А любит ли меня кто-нибудь?»
— Любит? — нагнулась она над ручейком и ответила сама: — Откуда тебе знать, что такое любовь? Ты холодный. А вон они знают! И вон те двое голубков, которые дважды на день пролетают надо мною. И всегда в паре. А камышевка? Она наверное, знает. А те плотвички, которые резвятся в быстрине? Вишь, и они либо парами, либо табунцами. А кто же меня полюбит? Курносый Кирей? — И прыснула со смеху, да так, что даже телята, задрав хвосты, разбежались по лугу. — Глупые, глупые, но и хорошие!
Она однажды уронила нарочно в водоворот шелковую косынку, но Кирей только бегал вдоль берега да размахивал над ручьем лозой. Так и пришлось самой нырять в быстрину.
А этот агроном любит Оксану. Да и как ее не любить? Сестра и в самом деле хороша.
Вечером Яринка с Оксаной собирались в кино. Яринка, торопя Оксану, то и дело дергала ее за рукав, но та все прихорашивалась, завивала горячими щипцами густые волосы, старательно укладывала их, а потом вдруг схватила Яринку и завертела ее в своих объятиях, сразу уничтожив плоды своей получасовой работы, да еще и обожгла щипцами руку Яринке.