Сердце и камень

Вчера Федор получил несправедливый выговор и, наверно, где-то внутри, как колючие иглы, — злость и обида. Но он не упивается ею, не переносит этой злости на окружающих. Что же видит Федор? Вдруг и в самом деле больше, чем он?

Однако за этой мыслью чередой пошли иные. И точно каменной стеной, Василь отделился ими от Федора.

— Ты говоришь, жизнь идет вперед. Ох, и мелкие же у нее шаги для человека! Растет производительность труда? Страшно возросла. Если посчитать, что стоило выковать пятьдесят лет тому назад, скажем, лемех или вырастить килограмм хлеба, и сравнить со стоимостью выработки сейчас, то цифра будет по крайней мере с одним, а то и с двумя нулями. А благосостояние людей на сколько возросло? Ну, в полтора, в два раза. Вот поэтому и должен каждый человек сам о себе заботиться.

— Нет, не в два. Ты посчитай сюда и радио, и газеты, и кино. И образование не двухклассное, а среднее, и техникум, который ты закончил, и еще много чего. А сколько забирают войны и оборонные расходы? А погляди, сколько построено, и строится тоже немало. Даже в нашем селе. А в городах целые кварталы, как из сказки, встают. Все это квартиры рабочим людям.

— Ну и что с того? Ты хочешь сказать, что все это облегчило человеческую жизнь?

— Не только облегчило, но и украсило. Сравним хотя бы жизнь наших родителей и нашу... Ты не думай, я тоже за благосостояние. Но не за индивидуалистическое. Сообща его надо достигать...

Под ударами Федора содрогается стена, падают кирпичи. Василь видит, что и была она не так уж высока и крепка, как ему казалось вначале. Но Василь упорно выкладывает на месте обвалившегося новый ряд камней.

— Жизнь идет вперед. И Рева с нею бежит. Писал доносы и пишет.

— Что же, арестовали кого-нибудь по тем доносам, от работы освободили?

— А вот тебе же выговор ппипечатали! Я перекрещусь, что это он написал.

— Может быть. Однако выговор с меня снимут.

— Говорил слепой...

— Слепой прозреет!..

— Если бы!..

— Это в его власти. А про цифры не забудь...

Но Василь уже за дверью. А в пепельнице дымит, постреливает махорочными крошками огромный окурок: забыл погасить.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Печально шумят тополя. Под ними всегда, как будто невзначай, сходятся Олекса с Оксаной. Шумят тополя глухо, качаются холодно, зябко — они окоченели, уснули. Олексе кажется, что и сердце его заснуло. Оно уже не трепещет, не смеется. Вот и теперь целый вечер приходится шаркать ногами по стежке, старательно раздувать огонек беседы, не дать угаснуть. Неужели она не понимает?..

Но он сразу же старается отогнать эту мысль от себя:

«Что же это я?.. Она ко мне с открытым сердцем, с радостью. А я?.. Ведь сам и свидание назначил. Я люблю ее, люблю!»

И как будто начал ощущать тревогу встречи. Но ощущения этого хватает ненадолго. Разговор Оканы, как осеннее солнце, не согревает; и, рассеянно слушая ее, ковыряет Олекса пальцем кору на тополе, смотрит вверх. Холодное солнце уже закатилось за гору, но, видно, еще недалеко: верхушки тополей рдеют, как костер.

Оксана только раз подняла глаза кверху, а то все смотрит на хлопца, нервно наматывает на палец кончик платка. Этот платок, большой, цветастый, очень идет к ней. Оксана знает это и нарочно повязывает его — для Олексы.

— Оксана, — говорит Олекса и отковыривает большой, разбухший кусок коры, — нам надо расписаться.

Оксана вздрогнула, выпустила из рук кончик платка. Она давно ждала этих слов, горячих, нежных, как нового признания в любви. А они оказались холодными, словно зимнее солнце. Да и смотрит Олекса куда-то в сторону. «Надо». Как будто это не радость, а обязанность. Или, может, она уже настолько затуманила себя своей любовью, так поглощена ею, что придирается неведомо к чему? Хочет, чтоб он ежечасно говорил ей только о своей любви и без конца клялся? Ведь так может и любовь стать будничной, привычной.

— Пожалуй, лучше после Нового года. У меня сейчас столько работы...

Ждала, что он будет умолять, возьмет ее за руки, заглянет в глаза.

Но он не взял, не заглянул, а вместо этого проговорил:

— Работы много... Я давно хотел сказать тебе о твоей работе. То есть не о работе, а о рекорде. Нехорошо это, Оксана. Девчата смеются.

Тугой клубок, застрявший у Оксаны в груди, подкатил к горлу, перехватил дыхание. И сразу рассыпался, опалил душу. Все, что хранила в ней, надежду, любовь, сладостное ожидание, обернулось в этот миг в злость.

— Это кто же смеется? Кто, говори, я знаю... И ты такой же, как она, как они...

Олекса удивился. Это Оксана? Так — ему? Да какое она имеет право?! И на что она намекает?

— Я знаю... Вам завидно, завидно! — Голос Оксаны переходит в крик. В ее глазах — зеленые отсветы, лицо покрылось пятнами. Такою он еще не видел ее никогда. Вообще... он видел ее не такой, какой она оказалась. Ему нравились ее губы. А они, оказывается, припухшие, большие. И эти золотые колечки возле ушей, которые она сама на разогретом гвозде накручивает... И даже любовь ее какая-то...

— Ты взвешивай, что говоришь... Не то...

— Не то что, что?.. — топнула ногой.

— Зачем мне выслушивать эти оскорбления?.. Уйду.

— А-а, так ты запугиваешь? Ну и иди! Я сама уйду. А рекорд — все равно...

Она не пошла, а побежала по тропинке к хате.

— Оксана!..

Если бы позвал теплее, искреннее, побежал следом, она, может, и остановилась бы, но он не тронулся с места.

Горечь залила сердце Олексы. Ну в чем, в чем он виноват? Что она, как тень, за ним. И он не может избавиться от нее, как от тени. Потому что и тень эта не столько сама Оксана, сколько угрызения совести. А что, собственно, ты сделал плохого? Ну, может, и не совсем хорошо... Ты любил, сам изведал любовь (это словно бы утешение и даже чуточку гордость), но разве виноват, что теперь растаяла твоя любовь? Оксана сама испепелила ее. Да еще этот рекорд. Не видит, как сердце каменеет в нем. А у сердца свои законы. Вспыхнуло, погорело, пока было чем, вторично уже не зажечь его.

А про другой огонек, зажженный им самим, который не угасал, он как-то забыл в это время. И чем больше разгорался тот огонек, тем дальше старался он отодвигаться от него.

Олекса побрел по тропинке. Он слышал, как Оксана открывала калитку (в дом не вошла), и на минутку остановился возле ее хаты. Его влечет огонек, мигавший в девичьей комнате. Олексе видно только половину противоположной от окна стены, на которой висит небольшая, в голубой раме картина. Береза в бурю. На нее налетел лютый вихрь, обрывает листья, ломает, а она не гнется и сама как бы устремляется навстречу ветру. Гордая, непокорная...

Картина — над Яринкиной кроватью. И тень на стене под картиной — от ее фигуры.

И вдруг боль обожгла сердце Олексы. Впервые он постиг безвыходность положения и призрачность мечты, которую лелеял бессознательно. И чем недостижимее, тем желаннее становилась эта мечта.

Яринка — вот его истинная любовь!.. Обнять бы ее, прижать к груди, хоть на один миг! И за этот короткий, как вспышка искры, миг он напьется любви! И тогда — хоть в омут головой!

У Олексы тяжело на сердце еще и потому, что он не выполнил Яринкиной просьбы. Она просила, чтоб поговорил он с Оксаной про ферму, как-то образумил ее. Только чтобы ласково, тепло...