Сердце и камень

— Я знаю, что ты делал, Федор, эти годы. Ты дошел, куда стремился?..

Федор покачал головой.

— А почему? Ошибся в выборе цели?

— Наверное, тоже нет. Просто... таланта не хватило. Для того чтобы сделать что-то, нужно быть или очень одаренным и сильным, или фанатиком.

Она возразила только мысленно: «Разве ты не сильный, разве не талантлив?» Поняла все, и ей еще больше стало жаль Федора.

— Надо верить...

— Знаю. Только не в то, во что верил раньше. А ты? Во что ты веришь?

Марине хотелось сказать: «В то, во что и ты: в людей, в любовь», — но не решилась.

— Так... Во все хорошее, — ответила она.

* * *

Оксана, чтоб не встретиться с Олексой или Яринкой, только на следующий день пришла в больницу. Села тихо на краешек стула, перебирая пальцами кончики платка. Глаза полузакрыты веками, смотрит в пол. И сама она не знала, почему ей так стыдно перед дядей. Только раз, когда Федор рассказал ей про запруду в Сокорином яру, которую завтра начнут насыпать комсомольцы, у нее заблестели глаза, пробудился интерес. Так, посидев тихо, она ушла. Федор знал: в церковь она больше не ходит. Но и не пробудилась: осталась как прибитая дождем к земле былинка.

Чем можно ее поднять? Где найти слова утешения? И какие эти слова? Одно существует на свете лекарство от таких ран — люди. Люди, их труд, их общие заботы.

* * *

Олекса вскарабкался на холм, поглядел вдоль яра. Старый, седой, он раскинулся, как великан, посреди поля, закинул свои потрескавшиеся ноги далеко-далеко под гору. По дну яра вилась дорога, скрывалась в одном из боковых овражков. От того места и почти до конца яра дно иссечено большими шахматными клетками. То неудачные, заиленные руды. Их одиннадцать, по количеству председателей колхоза, которые подвизались после войны в Новой Гребле. Словно на смех, каждый председатель прудил свой пруд. Весной вода рвала плотину, летом пруд мелел, берега осыпались. Сыпучие берега, плохие, ноздреватые почвы.

Если бы еще пруды обсадить вербами, лозами. А то... Так и серели на дне яра одиннадцать болот — памятников одиннадцати председателям. А там, за дальними отрогами, зеленеет на запущенном лугу Марусин пруд. Он тоже с годами заилился, порос осокой, ракитами. Но ведь когда-то в нем было много воды. Килограммовых карасей вывозили созовцы на базар. Малые снега последних лет, вырубленные вокруг ивняки были причиной того, что пруд захирел.

Из района снова прислали план по рыборазведению, и правление планировало весной очистить один из старых прудов. Олекса долго месил резиновыми сапогами густую грязь прудов, ломал сухие ракиты вдоль Марусина пруда, сначала сам, потом с дедом Савочкой, и предложил свой план. Запрудить яр большой плотиной, похоронить на дне все пруды. А когда вода заполнит яр доверху, прорыть из отрогов небольшой канал в Марусин пруд. Вода наполнит пруд, зальет луга, пастбища. Тот пруд очень пригодится и колхозному скоту. Летом приходится гонять коров на водопой к самому Удаю. А колхоз ведь будет увеличивать поголовье скота. Из яра лишнюю воду выпустят весной. План заманчивый, хотя многие считают его неосуществимым, даже и после того, как инженеры из областного отдела подтвердили расчеты Олексы. Никак не поймет Олекса, поддерживает или отклоняет его план Турчин. Когда в области подтвердили, что вода пойдет в Марусин пруд, он позвал Олексу к себе в кабинет и сказал:

— Что ж, попробуйте. Это хорошо, что комсомол берется. Это, так сказать, по линии самодеятельности. Если и не выгорит, то за самодеятельность стружку снимают потоньше.

Однако дал трактор и несколько подвод.

Сзади послышался стук колес. Олекса оглянулся. Вот, кажется, и председатель — легок на помине!

Крутым откосом Олекса спустился наперерез подводе. Яр до краев наполнен смехом, шумом. Олекса и не ожидал, что столько соберется молодежи. Больше всего визга, конечно, у девчат. И установить порядок у них всего труднее. Они и сейчас останавливают Олексу, засыпают его разными шутливо-озорными вопросами. Он не успевает отвечать.

— Агроном, а райские рыбки в озере будут плавать?

— А как же, тебе поручим их пасти.

— А пляж будет общий или для девчат отдельно, для хлопцев отдельно?

— Тебе как хочется?

— Ей персональный, на двоих с Грицьком.

— А сверху чтобы луна персональная, и дед Гаврило чтоб комаров берданкой отгонял.

Возле кучи земли стоят двое новеньких. Им тоже надо дать работу.

— Девчата...

И захлебнулся словом. Одна девушка — незнакомая, а другая — Оксана. В голове Олексы — вихрем мысли: «Пришла мириться? Как быть? Ведь знают все». Вон кто-то нарочно затянул песню про три криниченьки в поле, но несколько голосов заглушили другой песней — про материнский рушник. В это мгновение, на счастье Олексы, за спиной загремели колеса и с телеги соскочил Турчин.

— Привет энтузиастам! О, Оксана, и ты здесь! А кто коров подоит? Тут и без тебя обойдутся.

— Настя подоит. А на лугу и мои коровы будут пастись и воду из пруда пить станут, — ответила тихо и пошла к девчатам.

— Если будет из чего пить, — видно, в сердцах молвил Павло.

Хоть произнес это тихо, но его услышали.

— Вот так диво, — кинул кто-то из толпы, — еще и голова не сменился, а пруд новый роем. Это что же, авансом?

— Это пруд на головы предыдущим головам, — скаламбурил кто-то.

— Ну и языкастые же вы!.. — сплюнул Павло и привязал к колесу вожжи. — Если б так же лопатами, как языками. Ну, пойдем, показывай свою водную трассу, — обратился он к Олексе.

Они перелезли через бугор и пошли вдоль яра.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Кружились над селом безголосые ветры, проносили над землей тучи, чтоб не проливались дождями, колыхали яблоневый сад, чтоб грезил весной.

И еще колыхалось что-то в груди у Федора, под сердцем. Как зерно, как несозревший плод на ветвях. Его бы сорвать, бросить. Потому что плод тот ядовитый, хоть и сладкий. Но не стряхнуть дереву собственный плод, не отбросить прочь того, что дозревает в сердце.

* * *

Федор проснулся от легкого, как дуновение ветерка, прикосновения ко лбу, раскрыл глаза. Он сразу узнал эту небольшую, энергичную руку. Узнал — и закрыл снова глаза. Что-то тяжелое и в то же время хмельное налило тело. Оно напряглось, как канат с грузом над пропастью.

«У тебя был жар, и снова пришел врач».

«Но почему она так долго смотрит в окно? Почему и сейчас не отнимает руку, перебирает пальцами волосы? Просто забыла убрать руку, задумалась о чем-то своем?» «Ты ведь можешь убедиться», — мелькнула дерзкая мысль.

— Марина!

— Федь! — дернулась вся, испуганно посмотрела на него. Это «Федь» подняло его и бросило далеко-далеко, за двадцать пять лет назад. Так звали его Маринины отец и мать. Так звала его когда-то и она... А когда он снова очутился в больнице, на кровати, Марины в комнате не было.

Она стояла в ординаторской, прижав к груди руки, и плакала без слез.

Что творится с нею? Ей просто жаль его...

И тут же с ужасом она признается себе, что не только жаль. Что струна, которая, казалось ей, давно проржавела, зазвенела снова, по-новому, по-настоящему. Она это понимает и просто обманывает себя из последних сил. Но больше уже не может обманывать, так дальше нельзя. Она и на работе сама не своя.

«У тебя есть муж, дочка, есть дом, есть долг».

И вместе с тем дома у нее нет. Это знают оба: и она и Павло. Нарушился ритм давно заведенных часов, они останавливаются самовольно и бьют, когда им заблагорассудится. Механизм вышел из строя, сердце вышло из покорности. Павло упрекает, хотя еще упрекать не в чем, напивается каждый вечер.