Сердце капитана

Через четыре секунды я, наконец, прекращаю строить из себя идиота и понимаю, что он действительно ждал специально.

— Ты чё к девушке пристаешь, мудила?

Тут пальцы красавицы разжимаются, и мой телефон возвращается обратно к хозяину. Я смотрю дылде в глаза.

А потом бегу, слышу за спиной свист, и мне очень, очень паскудно.

Но я все равно бегу.

ПОТОП

У нас наводнение. Вчера Пачина пришел ночью пьяный, включил горячую воду, чтобы стекла и прогрелась — и лег спать. Через три часа я вышел на кухню и понял, что всей нашей коммуналке в полном составе придется записаться в команду Кусто.

Разбуженный мной Пачина долго хихикал и тыкал кончиком тапка гигантскую лужу. Вытирать не стал. Поржали, покурили и пошли спать. Проходя мимо обувной полки, я остановился и зачем-то переставил повыше два затасканных тапочка тридцать девятого размера.

Жили мы — были. Были мы — жили. Жили мы бы — Но вот однажды Нас не стало.

Рано утром приехала Настенька. Лужа к тому времени остыла и собралась под столом в кухне.

Пачина потрогал намокшую тряпку и заорал:

— Настя! Наааастя!

Из-за стены раздались сдавленные проклятья.

— Нааааааааастя!!

Прибежала Настенька, на ходу застегивая халатик.

— Долго здесь будет тряпка валяться? — бурчал Пачина, раскорячившись в проходе. Я скользнул мимо него и зашарил глазами в поиске своей сковородки.

— Я есть хочу! — заныл Пачина, наблюдая за моими действиями. Настенька вздохнула и, наклонившись за тряпкой, старательно развернула перед моими глазами подол халатика. Я уронил сковородку Пачине на ногу. Пачина взвыл. Настенька начала ругаться. Хомячок Жих, увидев, что творится нечто неспокойное, начал прыгать по своей банке и биться головой в стекло.

Нужно съезжать с этой хаты. Я здесь свихнусь окончательно и бесповоротно — это совершенно ясно. От этих криков и семейных ссор, чужой любви за тонкой стенкой, ничейных и оттого истеричных животных, звонков с прежней работы, фотографий на стенах и потных бессонных ночей, приправленных прекрасно отрежиссированными кошарами. Нужно бежать отсюда, но я не могу.

И я звоню Галилею.

Мой коллега как всегда приезжает с полной сумкой сюрпризов. Как волшебный Оле-Лукойе, он раскрывает надо мной зонт из пивной пены, и я забываю о реальности. Как дядюшка Римус, он забавляет меня рассказами о хитрых лисах и пронырливых братцах кроликах… Мы медленно фланируем по парку, дышим осенним воздухом, снимаем с деревьев детей и помогаем старушкам переходить улицы. Мы творим добро. Мы похожи на двух идиотов, коими, если быть честными до конца, мы, собственно, и являемся.

Впереди нас идет девушка. Очень красивая. Я смотрю на нее молча минут пять. Галилей что-то бубнит, затем его взгляд останавливается на девушке и он тоже замолкает. Мы идем за ней в невидимом кильватере чуть сладковатых духов. Галилей спотыкается о пивную банку, немного приходит в себя и изрекает задумчиво:

— Блин… Ну кто-то же ее ебёт!

И происходит чудо. Богиня оборачивается и спокойно отвечает Галилею:

— Такой же урод, как и ты.

У меня дома все уже более-менее спокойно. Настенька варит суп, Пачина читает свежепозавчерашнюю раскопную газету, пахнущую колбасой, и они улыбаются друг другу, как два встретившиеся в пустыне бедуина. Этот великолепный матримониальный пейзаж портим мы с Галилеем, вваливающиеся в коридор в виде двух оживших мешков с картошкой.

Настенька крепится: она уже повидала всякое.

— Пожалуйста, к столу.

Галилей рыгает и тащит меня в комнату.

— Чувак, — говорит он, оглядываясь по сторонам. — На твоем месте я бы уже давно переехал.

Дальше начинается знакомая пьеса с повторяющимся сценарием.

Я:

Куда мне ехать? Мне уже нигде не будет спокойно.

Галилей:

Чувак, я прошу тебя как брата — забудь про неё.

Я:

Ты смеёшься? Как я могу забыть? Забыть… мы сидели в этом кресле. Она расчесывала волосы перед этим зеркалом. Спала на этой подушке. А я нашел её… нашел на этом ковре…

Галилей:

Успокойся, чувак! Чувак!.. Ты здесь не при чём!

Я:

Это я рассказал ей про эти таблетки. Я рассказал про таблетки. Рассказал про таблетки…

Галилей:

И что теперь? Чувак!

Голову заполняет бессмысленный хоровод мыслей, тело бьет судорога, рука ищет что-то острое, тонкое — вогнать в глаз, прекратить этот белый туман, остановить неизбежно наступающее безумие.

Таблетки. Запертая дверь. Первый признак отравления — посинение трупа.

Галилей бьёт меня в лицо. Кричит. Снова бьёт.

— Успокойся! Приди в себя!

Я вдыхаю.

И выдыхаю.

— Знаешь, дружище, — говорю я Галилею. — Мне, наверное, и правда, лучше отсюда съехать.

За стенкой сладко стонет Настенька. Галилей кивает и хлопает меня по плечу.

АЛИСА

Рано утром от Галилея приходит сообщение, состоящее из одного слова:

«Эбус!»

Эта пышущая жизнью новость не дает мне покоя до самого обеда. В обед сообщение повторяется, причем текст остается тем же. Я задумчиво смотрю на часы, я фигею.

На раскопе галдеж. В том месте, где материк никак не хотел откапываться, полезло из-под земли что-то непонятное.

Сначала земля резко поменяла оттенок с серого на черный. Такое бывает, когда раскапываешь древнее пепелище. Но какое пепелище может быть под кучами мусора?

Потом открылись камни. Да какие камни — булыжники! Скалы! Берсеркеры взламывали их до самого обеда, теперь они отдыхают на солнышке, а мы выбираем из развороченной ямы грунт вперемешку с осколками камня.

Я ковыряю лопатой однообразно серую землю и думаю о Галилее. Камни противно скрипят. Шельма раскрыл рот и смотрит на непонятную яму посреди ровного материка.

К четырем часам приходит очередная депеша:

«Ниже пояса парализован!»

Еще бы, отвечаю. Где такую кошку подцепил?

И вот тут Галилей окончательно выходит за пределы моих ожиданий.

«Не подцепил, а встретил. Зовут Алиса. Влюбился».

Ептыть! Любовь сложная штука, но одно известно точно — мозги у здорового человека отрубает начисто. Прощай, мой трезвомыслящий, рассудительный и независимый товарищ.

А он, собака, еще и бредит:

«Приходи сегодня знакомиться».

Ну-ну.

Приду.

Готовясь к самому худшему, глажу рубашку и покупаю в гастрономе коньяк вместо портвейна. Потом трясусь в маршрутке, вылезаю на остановке перед галилеевской общагой. Звонит телефон.

— Чувак? — говорит Галилей.

— Я здесь. Почему у тебя в общаге не горит свет?

— Потому что я не в общаге, — раздается голос сзади, и Галилей хлопает меня по плечу. — Привет.

Ежкин кот!!

Галилей гладко выбрит и пахнет одеколоном. На ногах туфли вместо растоптанных ботинок, даже живот он ухитрился втянуть куда-то под ребра.