Сердце статуи

— Ну что, — начала она, усмехаясь, — все интересуешься, как ты к Вере относился?

— Ты мне уже сказала… показала. Я вспомнил.

— Что вспомнил?

Я рассмеялся и продекламировал:

— «В крови горит огонь желанья, душа тобой уязвлена». Довольна?

— Это Пушкин, что ль? Красиво. А дальше.

— «Лобзай меня, твои лобзанья мне слаще мирра и вина». Наташ, что она сказала, когда я подарил ей изумруд? — я достал кулон из кармана рубашки. — Ведь этот?

Она схватила, поднесла к лицу, жадно разглядывая.

— Этот. Ну, счастлива была, когда в ювелирный съездила и убедилась, что камень настоящий.

— Она мне не верила?

— Как можно верить мужчинам? — искренне удивилась Наташа. — О, правда застежка порвана. Она так переживала — боялась, назад не получит, ведь ты такую прелесть в глине чуть не замуровал.

Мне захотелось проверить, до конца ли идентичны эти сороки-воровки.

— Я тебе его дарю.

— За что?

— Как память о покойнице.

— Серьезно? — она прижала руку с драгоценностью к груди. — Нет, серьезно?

Черные очи напротив сверкнули бездонным мраком… и вдруг мелькнула в них как бы тень… как страх.

— Мне самому починить или…

— Как ты сказал? — перебила она. — «Память о покойнице»?

— Вы же самые близкие подруги были?

— Самые близкие, — подтвердила она с вызовом… и тут какая-то тайна… может быть, проскользнула усмешка, секрет-привет с древнегреческого острова Лесбос. Не исключено. Холод и пустота охватывают меня при звуке имени — краткого, красивого — Вера.

— Забирай, — Наташа бросила кулон мне на колени, не спуская с него глаз. — Убери, а то и правда соблазнюсь.

— Да в чем дело-то?

— Забирай, говорю! — она наблюдала, как я в карман украшение засунул. — Ты гроб вскрывал?

— Какой гроб?

— Забыл уже? Или выдумал!

— Открывал, конечно. Пустой.

— А вдруг там двойное дно?

— Да ну, ерунда! — отмахнулся я, но ко всем моим страхам еще один прибавился, какой-то ноющий.

— Ладно. Пообщались — и будет.

— Ты на меня обиделась?

— Нет, Макс, ты человек… Просто мне почему-то страшно.

21

Мы бродили по обширной мастерской моего учителя, где в рабочем хаосе вперемежку стояли колхозницы с серпами, рабочие с молотами, и православные святые с крестами… Во какая жизнь пошла, а мне как-то все равно, я безе перехода в новой эре очутился.

Ч человек рассеянный, Максим, — говорил Святослав Михайлович, — но что касается работы — зверь, тут уж ничего мимо меня не пройдет. Как сейчас вижу: две дорогих тебе маски в простенке между окошками.

— И больше нигде…

— Ну, может, ты где-то еще их держал… Притом же я был у тебя зимой. Если с того времени ты выполнял заказ, например, или скончался кто-то, тебе близкий…

— Скончался! — меня вдруг осенило. — Женщина в автомобильной катастрофе.

Профессор посмотрел на меня с сочувствием.

— Не переживайте, я ничего не помню. Жена моего друга. И будто бы я любил ее.

— Ах, вот что!

— Нет, по-человечески. Мы только вчера на эту тему разговаривали, но ни о какой посмертной маске он не упоминал.

— Значит, ты ее не делал.

— Это еще вопрос. Да, ведь Колпаков к автомобилю вышел, когда мы с доктором…

— О чем ты?

— Так, мысли вслух. Можно позвонить?

— Пожалуйста.

Однако ювелир где-то в бегах пребывал, ни по одному из трех телефонов не отзывался.

— А в чем, собственно, соль?

— Пока не знаю, Святослав Михайлович. Пытаюсь нащупать причины и следствия в потемках.

— Как твое самочувствие?

— Держусь из последних сил, — вырвалось у меня.

— Тогда надо срочно в больницу! — всполошился Святослав Михайлович.

— Ну не могу же я от него прятаться?

— От кого?

— От убийцы. Да и не спрячешься.

— Он тебя преследует?

— Преследует. Иногда я это чувствую особенно остро, бывает, в самый мирный момент. Во сижу к ночи на веранде и ощущаю его присутствие так живо, ну прямо почти физически.

Тут я остановился, стыдно стало. А учитель сказал с глубокой грустью:

— Ты болен, Максим.

— Это само собой, это придает всему фантастический оттенок. Но по сути, Святослав Михайлович, я не ошибаюсь. Ведь я знаю убийцу, бессознательно знаю. Простите, если я вас напугал.

— Меня не так-то легко напугать, а уж тебя тем более, — старец зорко оглядел свои сокровища — алебастровую армию — и вздрогнул. — Вот вообразил, — пояснил несколько смущенно, — что вхожу в разнесенную вдребезги мастерскую — и мороз по коже продрал. Да, Максим, болезнь — да еще какая! — только не у тебя. У того, кто уничтожить тебя стремится. И ты, верно, чувствуешь слежку.

— Это такая мука, такая раздвоенность…

— Неужели никого нет из близких, кто б мог с тобой пожить? Может, мне подъехать?

— Простите, я бы никого сейчас не вынес. Есть одна девушка — необыкновенная… Мне кажется, я таких не встречал — так вот, даже ее выношу с трудом.

— Это очень понятно. Тебя, извини, не добили и преследуют — ты боишься подвергнуться опасности.

— Да, наверное, так.

— Конечно. Ведь при тебе, может — из-за тебя, убили ту, другую. Я тебя прошлый раз сравнил с титанами Возрождения, — Святослав Михайлович усмехнулся печально, — и враг тебе, видать, попался такой же, на равных.

Выйдя от него, я так задумался, что не заметил, куда иду; ни толкучки на тротуарах не видел, ни потоков машин… Точнее, видел — ни с кем не столкнулся и на перекрестках правильно переходил, — но отстраненно, из вне, как в кино. Шел будто бесцельно, а вдруг остановился и понял, что в определенное место шагаю, как в полубреду. Остановился возле витрины маленького магазина канцелярских товаров: книжечки, ручки шариковые, циркули, школьный глобус… В черно-стеклянной глубине что-то шевельнулось, дверца сбоку хлопала, выделилось мое лицо, бритое и оттого будто молодое. И так ясно я осознал, что за мной наблюдают. Обернулся, опершись руками о железное перильце; никаких праздных лиц вблизи, все спешат куда-то, автомобили по мостовой мчатся, грузчики тюки в магазинчик волокут… Мерещится, что ль? Кому я нужен? И где я? Где-то в центре, а район незнакомый. Но почему-то нужно обогнуть «канцтовары» и войти во двор. Обогнул, вошел.