Сердце статуи

Дверь открылась, брат с сестрой вошли как под конвоем.

— Эти вещи? — спросил Андрей, подходя к столу. — Не видел. 1 мая она была одета в серебристый плащ.

— А сумочка, босоножки? — уточнил Котов.

— Может быть. Не обратил внимания.

— Вы знаете, где обнаружены вещи?

— Понятия не имею.

— В дупле вашего дуба.

Андрей судорожно мотнул головой.

— Серьезно? Я их туда не клал. Надюша, конечно, тоже.

— Почему вы за нее отвечаете?

— Да, я за нее отвечаю.

— Вы помните, во что были одеты 10 июня, когда возвращались из Москвы?

— Не помню.

— Я вас как-то встретил на улице в белом импортном костюме.

— Ну и что? Это криминал?

— Макс, — заговорила Надя низким пронзительным голосом, — ты подозреваешь нас с Андреем в убийстве твоей женщины? — она глядела на цветную фотографию на столе: режиссер в окружении блестящих девочек.

Ее фраза показалась мне самой страшной из того, что тут было наговорено, самой зловещей. И я заявил бессвязно:

— Нет, Надя! Ты — моя женщина.

— Почему ж ты скрыл про дупло?

— Пойдем отсюда, деточка, — Андрей взял сестру за руку и потянул к двери. — Здесь нам делать нечего.

— Позвольте, товарищ Голицын…

— Не позволю. Шлите официальную повестку.

Она его послушалась. И дверь захлопнулась за ними, вновь просверкав закатной вспышкой, вновь погрузив в красноватый сумрак… оставив меня в полном смятении. Черт с ним, с убийцей, мне б оправдаться насчет дупла!

— Федор Платонович, что-то я перенапрягся…

— Свидетели на сегодня свободны, — распорядился Котов; если он был раздражен и разочарован, то чувства свои скрывал умело. — Обойдемся без подписки о невыезде?

Свидетели согласились и поспешно удалились.

27

А он никак не уходил. Сидел в кресле, курил и думал. О чем тут думать, когда она, может быть, насовсем ушла?.. Я слонялся по просторному холлу, включая и выключая светильники. Дверь приоткрыл, вечерняя прохлада нахлынула, уж совсем темно. Придет ли она в полночь?

Федор Платонович наконец высказался, сурово и убежденно:

— Они виновны.

— Кто? — я вздрогнул.

— Мое первоначальное впечатление укрепилось: сговор.

— Доктор и ювелир?

— Да. Возможно, они тогда действовали независимо друг от друга: два телефонных звонка — два преступления. Ту неделю она, наверняка, провела у Колпакова, а сумку с вещами увез Золотцев и прождал напрасно… все планы спутал этот ваш кулон.

— Кулончик мой… и меня присоедините для полной картины: нас трое поросят в заповедниках Цирцеи.

Он глянул строго.

— А я вас и не исключаю, Максим Николаевич. Как мне кажется, преступление не было заранее продуманным: вы его спровоцировали… тоже стихийно, с бесшабашным вызовом.

— Похоже, что так. Мой учитель сказал (польстив, конечно), что я ренессансное чудовище.

— Но в творческом плане они вам не соперники, так что уничтожение работ имело другую эмоциональную подоплеку. К примеру, вы не так, как кому-то хотелось, воплотили эту самую Цирцею. В порыве бешенства он разбил и все остальное.

У меня аж дыхание перехватило, какой-то реальный смысл таился в его словах. Тяжелый, болезненный, но… реальный.

— Да, Федор Платонович, что-то замешано на этих скульптурах. Что-то нечеловечески страшное. Я прям не могу на эту фотокарточку смотреть… вот эту, проколотую, — я пододвинул к нему по столешнице изображение трех товарищей. — Что там спрятано за дверцей… вон видите, в кладовке?

— Ну, не спрятано, дверь приоткрыта.

— Что-то, знаете, ужасно знакомое… вот именно — ужасно.

— Подсознательно вы, конечно, вспоминаете. Аллегория Цирцеи?

— Черт ее знает… Вы предположили, что она кому-то не понравилась до бешенства. Но Вера продемонстрировала скульптуру моим друзьям еще 9 мая. Какая уж тут тайна…

— Какая тайна, говорите? — перебил Котов. — Она ведь была не закончена, вы не вылепили лицо.

Я вздрогнул.

— Лицо… мне снится. Почти каждую ночь я сплю с каменной бабой.

— Это лицо? — следователь указал на посмертную маску. — Или это? — ткнул в киношную фотографию.

— Не знаю, не могу сказать…

— Ладно, оставим болезненные фантазии, будем исходить из реальных данных. Пока что основная версия — сговор. Завязка — 3 июня, когда к вам явилась Вертоградская.

— Эта роковая неделя!

— Да уж, рок. Она могла уехать в Москву к Колпакову, на Оку к Золотцеву, наконец — вернуться к вам.

— Я об этом думал… но никак не смог бы прятать одну женщину, занимаясь тут же любовью с другой. И в кемпинге ее никто не видел.

— Верно. Вот я и предположил — Колпаков. «Медовый месяц», письмо о разрыве с вами… но, подстрекаемая алчностью или чувственностью, она является сюда 10-го и сталкивается с любовником.

— С двумя, — вставил я. — Или с тремя. Письмо послано из Каширы.

— Да, явная наводка на Золотцева. Как и вещи в киноэкспедиции.

— Наводка? Разве вы считаете его чистым?

— Ни в коем случае. Я же говорил. У них взаимное алиби. С какой стати один из них покрывает другого — и наоборот? За деньги? По дружбе? Не верю.

— Их дружба, Федор Платонович, весьма сомнительная. Доктор безо всякого нажима рассказал мне про 9 мая: как Неля вихрем пронеслась по лестнице. То есть, в сущности, подкинул мотивчик, которым мог руководствоваться Семен. А этот, в свою очередь, навел на Темь: каким путем преступник мог скрыться.

— Вот почему я и говорю, Максим Николаевич: замешаны оба, но в разной степени. Один совершил покушение на вас, другой убил Вертоградскую. Во сколько тем вечером раздался первый телефонный звонок?