Серебряная ива

Она не отодвинулась от обеденного стола, не изменила позы, словом, ничем не обозначила начала. Я только увидел, как кровь прилила у нее к щекам с первой же строчкой: «Я пью за разоренный дом…» Это был «Последний тост», тогда еще нигде не напечатанный. Потом, почти без паузы, она прочитала «От тебя я сердце скрыла, словно бросила в Неву…». И еще одно стихотворение 20-х годов, тогда же затерявшееся, как она сказала, в каком-то журнале, – «Многим». Напомню эти стихи:

Я – голос ваш, жар вашего дыханья,Я – отраженье вашего лица.Напрасных крыл напрасны трепетанья,Ведь все равно я с вами до конца.Вот отчего вы любите так жадноМеня в грехе и в немощи моей,Вот отчего вы дали неоглядноМне лучшего из ваших сыновей,Вот отчего вы даже не спросилиМеня ни слова никогда о немИ чадными хвалами задымилиМой навсегда опустошенный дом.И говорят – нельзя теснее слиться,Нельзя непоправимее любить…Как хочет тень от тела отделиться,Как хочет плоть с душою разлучиться,Так я хочу теперь – забытой быть.Больше она ничего не захотела читать…В. Я. Виленкин.Из книги «В сто первом зеркале»

Описанный В.Я. Виленкиным обед состоялся в июле 1938 года. В это время сын Анны Андреевны, арестованный еще в марте, находился под следствием. И она часами простаивала в тюремных очередях.

* * *

В очереди у «Крест<<ов>>»

Молочница поставила бидон на снег и громко сказала: «Ну! У нас сегодня ночью последнего мужика взяли».

Я стояла в очереди на прокурорской лестнице. С моего места было видно, как мимо длинного зеркала (на верхней площадке) шла очередь женщин. Я видела только чистые профили – ни одна из них не взглянула на себя в зеркало…

Адмирал Чичагов сказал на свиданье свеой жене: «IIs m'ont battus»(«Они меня били». – франц.). (20-ые годы.)

Во время террора, когда кто-нибудь умирал, дома его считали счастливцем, а об умерших раньше матери, вдовы и дети говорили: «Слава Богу, что его нет».

Посадить кого-нибудь было легче легкого, но это не значило, что вы сами не сядете через 6 недель.

Анна Ахматова. Из «Записных книжек»

* * *

Нет, это не я, это кто-то другой страдает.Я бы так не могла, а то, что случилось,Пусть черные сукна покроют,И пусть унесут фонари…Ночь.1939

Впервые Льва Гумилева взяли в 33-м. Но сразу же выпустили. Анна Андреевна на радостях даже позволила себе поездку в Москву. К Осипу Мандельштаму и его жене Надежде Яковлевне на новоселье и словно бы принесла в этот дом беду: в день ее приезда в Москву О. Э. Мандельштама арестовали. Позднее Анна Ахматова скажет об этом своем свойстве так: «А я иду – за мной беда…»

Эту статуэтку Ахматова продала, чтобы купить билет до Воронежа, куда был сослан Мандельштам

* * *

В феврале 1936 года я была у Мандельштамов в Воронеже… Поразительно, что простор, широта, глубокое дыхание появилось в стихах Мандельштама именно в Воронеже, когда он был совсем не свободен.

И в голосе моем после удушьяЗвучит земля – последнее оружье.

Вернувшись от Мандельштамов, я написала стихотворение «Воронеж». Вот его конец:

А в комнате опального поэтаДежурят страх и муза в свой черед,И ночь идет,Которая не ведает рассвета.

Анна Ахматова.Из «Воспоминаний об Осипе Мандельштаме»

После ареста Мандельштама Ахматова поняла: и ее семью чаша сия не минует. Передышка длилась чуть больше года: Николая Пунина и Льва Гумилева «увели» в октябре 1935 года. Ахматова, не помня себя, кинулась в Москву – хлопотать за мужа и сына. И случилось чудо: их выпустили! Оставили на свободе. Пунина до августа 1949-го, а Льва Николаевича до марта 1938-го. Ахматова вновь, как и в 1935-м, стала обивать пороги властных структур. Тщетно: 26 июля 1939 года Лев Николаевич Гумилев решением Особого совещания при НКВД СССР осужден на пять лет ИТЛ (исправительно-трудовых лагерей). В 1938-м, в разгар большого террора, хватали уже по разнарядке, заподряд, и правых, и виноватых. Сын расстрелянного белогвардейца принадлежал к числу последних. В 1916 году Марина Цветаева прислала из Москвы в Петербург «страшный подарок» – обращенные к четырехлетнему Левушке стихи. Не стихи, а пророчество. Предсказание судьбы:

Имя ребенка – Лев,Матери – Анна.В имени его – гнев,В материнском – тишь.Волосом он рыж– Голова тюльпана! —Что ж, осанна! —Маленькому царю.Дай ему Бог – вздохИ улыбку матери.Взгляд – искателяЖемчугов.Бог, внимательнееЗа ним присматривай:Царский сын – гадательнейОстальных сынов.Рыжий львенышС глазами зелеными,Страшное наследие тебе нести!Северный Океан и ЮжныйИ нить жемчужныхЧерных четок – в твоей горсти!

И вот это пророчество сбывалось: родословная «гумильвенка» и впрямь оказалась «страшным наследством».

* * *

…10 марта 1938 года последовал новый арест… Тут уже начались пытки… Я просидел под следствием в Ленинграде во внутренней тюрьме НКВД на Шпалерной и в Крестах 18 месяцев. Отсюда меня отправили на Беломорканал с десятилетним приговором. Вскоре меня везли обратно в Ленинград, так как этот приговор был отменен и статья была заменена на более строгую… – террористическая деятельность. Меня таким образом возвращали на расстрел. Но пока меня возили туда-сюда, из органов убрали Ежова. В следствии многое переменилось. Бить перестали… Вскоре мне принесли бумажку – приговор: 5 лет.

Лев Гумилев. Из интервью для юбилейного (1989) номера журнала «Звезда»

Как ни велико было страдание, но после приговора Анна Андреевна перевела дух: она боялась страшного эвфемизма: «Без права переписки…», то есть расстрела. Пять лет каторги в условиях 1939-го (после гибели ближайших друзей – Осипа Мандельштама, Бориса Пильняка, Всеволода Мейерхольда) казались чуть ли не милостью Божией. И опять пошли стихи.

* * *

Прокаженный [34] молился…

В. Брюсов

34

Это сатирическое, по сути, стихотворение написано как бы от лица Льва Гумилева и таких, как он, «прокаженных» – советских, сталинских политкаторжан. Последнее двустишие перекликается со знаменитой строфой из «Реквиема»:|Это было, когда улыбался|Только мертвый, спокойствию рад|И ненужным привеском качался|Возле тюрем своих Ленинград.

То, что я делаю, способен делать каждый.Я не тонул во льдах, не изнывал от жаждыИ с горстью храбрецов не брал финляндский дот,И в бурю не спасал какой-то пароход.Ложиться спать, вставать, съедать обед убогийИ даже посидеть на камне у дороги,И даже, повстречав падучую звездуИль серых облаков знакомую гряду,Им улыбнуться вдруг, поди куда как трудно.Тем более дивлюсь своей судьбине чуднойИ, привыкая к ней, привыкнуть не могу,Как к неотступному и зоркому врагу…Затем, что из двухсот советских миллионов,Живущих в благости отеческих законов,Найдется ль кто-нибудь, кто свой горчайший часНа мой бы променял – я спрашиваю вас?А не откинул бы с улыбкою сердитойМое прозвание как корень ядовитый.О Господи! воззри на легкий подвиг мойИ с миром отпусти свершившего домой.Январь 1941Фонтанный Дом

* * *

Писатель Борис Зайцев, покинувший Россию в 1922 году и обосновавшийся в Париже, так вспоминает явление «Реквиема»:

«Полвека тому назад жил я в Москве, бывал в Петербурге. Существовало тогда там… артистическое кабаре «Бродячая Собака»… В один из приездов моих в Петербург, в 1913 году меня познакомили в этой Собаке с тоненькой изящной дамой, почти красивой, видимо, избалованной уже успехом, несколько по тогдашнему манерной. Не совсем просто она держалась. А на мой, более простецко-московский глаз, слегка поламывалась… Была она поэтесса, входившая в наших молодых кругах в моду – Ахматова. Видел я ее в этой Собаке всего, кажется, один раз. На днях получил из Мюнхена книжечку стихотворений, 23 страницы, называется «Реквием». На обложке Анна Ахматова (рис. С.Сорина, 1913). Да, та самая… И как раз того времени… Говорят, она не любила этот свой портрет. Ее дело. А мне нравится, именно такой помню ее в том самом роковом 13-м году. Но стихи написаны позже, а тогда не могли быть написаны… Эти стихи Ахматовой – поэма… Да, пришлось этой изящной даме из Бродячей Собаки испить чашу, быть может, горчайшую, чем всем нам, в эти воистину «Окаянные дни» (Бунин). Я-то видел Ахматову «царско-сельской веселой грешницей» и «насмешницей»… Можно ль было предположить тогда… что хрупкая эта и тоненькая женщина издаст такой вопль – женский, материнский, вопль не только о себе, но обо всех страждущих – женах, матерях, невестах, вообще обо всех распинаемых?