Серебряная лоза

И Ковар не мог усидеть в мастерской. Каждое утро, пока город ещё только сонно потягивался, открывая глаза, когда зажигались в голубом предутреннем сумраке жёлтые звёзды окон, а на тёплых кухнях грелись кофейники, он надвигал шарф повыше, а шляпу — пониже и брёл, прочерчивая ещё нетронутое полотно бороздами следов. Он был один, и казалось, весь город принадлежал ему.

Позже появлялись и другие прохожие. Рабочие в тёмной одежде спешили к западным кварталам, где принимались уже к этому часу дымить трубы фабрик. В пальто по фигуре, в кокетливых шапочках шли отпирать двери лавок их приветливые работники и работницы. За ними и первые хлопотливые хозяюшки тянулись к рынку, с неизменными корзинками на локте, где на дне белели списки покупок.

Ковар не возражал насчёт прохожих. Так он мог идти, воображая, что один из них, из тех, кто живёт спокойно и свободно, не ожидая, что каждый день может стать последним. И всё-таки ещё сильнее ему нравилось чистое белое одиночество. Потому выходные дни радовали его больше прочих, даруя лишние часы на то, чтобы побыть наедине с собой и с городом.

И когда, бредя по пустынной улице, ведущей к городским воротам, Ковар заметил встречную одинокую фигурку — такого же неприкаянного зимнего путника, странствующего без цели — ему вдруг отчего-то остро захотелось, чтобы это оказалась Грета. А может, и захотелось-то потому, что он уже угадал знакомое и родное в этой походке, в наклоне головы, в очертаниях плеч, укрытых тёплой шалью.

Они встретились под фонарём, ещё не погасшим, и замерли друг напротив друга. Ковар опустил шарф, улыбнулся, и Грета несмело улыбнулась тоже. Она протянула руку, он принял её, и двое побрели в молчании — не нужно было слов — к знакомому старому дому.

И не было ни упрёков, ни оправданий. Она просто ждала, и он, наконец, пришёл. И такими мелкими в эти минуты показались соседские сплетни, насмешки, страхи. Мир стал так бел и чист, что в нём, казалось, не осталось места для грязи.

И в доме, у потрескивающего очага, бережно стряхивая подтаявшие снежинки с золотисто-рыжих прядей, согревая дыханием озябшие тонкие пальчики, Ковар молчаливо обещал, что больше никогда её не оставит. Они задыхались от нежности, смешивая дыхание, неловкие, но такие чуткие друг к другу. Они смеялись, и плакали от счастья, и снова смеялись сквозь слёзы. Они делились теплом, которого каждому так не хватало, но для другого его оказалось в избытке.

За один этот день Ковару не жаль было и расстаться с жизнью. Он уходил в вечерних сумерках, со смехом выскользнув в заднее окно, как ночной вор, и напоследок получив ещё горячий поцелуй. Он шёл задворками, где сроду не было фонарей, а под боком шумел канал, и был совершенно пьян от счастья.

Его уносило куда-то высоко, в синие облачные небеса, над светом фонарей, над похрустывающим снегом, над встречными прохожими. Все горящие витрины, хлопающие двери лавок, из которых вырывался пар, голоса людей, гудки экипажей и шум колёс — всё это было лишь обрамлением той бескрайней радости, в которой он купался.

Он пришёл в себя только в мастерской, наткнувшись на тревожный взгляд Эдгарда.

— Где тебя носит, мальчишка? — прошипел тот. — Я не могу столько ждать, не вызывая подозрений! Дело есть.

И хвостатый ощутил, как его стремительно тянет вниз, вниз со сверкающих небес. Будто и не было этой чистоты, этого хрупкого короткого счастья, этого зимнего дня.

— Что за дело? — спросил он, сдвигая брови.

Глава 36. Настоящее. О том, как закончился день в посёлке, и о песне для Марты

Хитринка опомнилась, лишь когда зазвучали выстрелы. После первого на землю с коротким стоном осел один из людей правителя. Двое других почти одновременно выдали залп, но, видимо, промахнулись. Сорвавшись с места, они кинулись вдогонку за тем, кто стрелял в них первым.

Не помня себя от страха, Хитринка пробралась к запертой двери и потянула, раскачивая, тяжеленный тугой засов. Он не спешил поддаваться. Над головой сиял фонарь, усиливая тревогу. Хитринка всей кожей ощущала, что она как на ладони, что погляди кто сюда, он тут же уложит её одним метким выстрелом, а проклятый засов не шевелился!

Осмелившись, Хитринка потянула к себе ружьё упавшего стражника. Оно лежало у человека под грудью, всё ещё зажатое в мёртвой руке, и пришлось наклоняться близко, так близко, что отчётливо стал ясен металлический запах крови, что колено опустилось в тёмное пятно, расползающееся по земле. Потащила — ружьё поддалось легче, чем засов.

А затем она встала на носки и с трёх ударов разбила фонарь.

Отбросив ненужное теперь ружьё, дёрнула засов. Он шёл медленно, с мерзким скрипом, и наконец вырвался весь. И только когда изнутри выстрелили, Хитринка запоздало сообразила, что не дала Карлу понять, кто выпускает его на свободу.

— Не надо! — только и пискнула она, вся сжимаясь в комок.

Её тут же подхватили крепкие руки. Они ощупывали и вертели, стремясь убедиться, что всё в порядке.

— Девочка, да как же так!.. — бормотал Карл. — Я и не подумал! Ты цела? Цела? Ответь мне!

Волк вился рядом, Хитринка ощущала, как он тычется ей в ноги, тепло дышит. Затем развернулся и махнул в темноту, лишь шлепки тяжёлых лап, падающих на землю, указали, в какую сторону.

— В-всё хорошо, кажется, — ответила Хитринка. — А у других — не знаю. Мы помогли Каверзе, но она сейчас уводит стражников. С ней был человек, раненый, Прохвост повёл его к машине, и больше я их не видела. И Марта должна была ждать на холме, надеюсь, послушалась.

Руки Карла дрожали на её плечах.

— Повезло, что ты коротышка такая, — всё ещё взволнованным голосом сказал он. — Я в голову метил, любого другого бы точно уложил. Так...

Отпустив её, он наклонился, обыскивая лежащее на земле тело.

— Ружьё ищешь? — догадалась Хитринка. — Вот оно, в стороне. Я фонарь им разбила.

— Возьми, — приказал Карл. — Держи вот так. Чтобы выстрелить, нажми сюда. Стреляй только в крайнем случае, в самом крайнем, поняла?

Хитринка кивнула, надеясь, что самый крайний случай не настанет никогда.

— За мной, — коротко бросил Карл.

Они шли вперёд между домишек. Похоже, все дома были брошены, и в этом посёлке оставались только стражники. Ведь никого, кроме людей с оружием, здесь не встречалось. Наверное, раз шахты перестали работать, держать лишних стало ни к чему.

— Осторожно, — сказал Карл, а затем перешагнул через что-то, лежащее на земле. Это оказалось ещё одно тело. К счастью, не Каверзы и не Прохвоста.

Издалека донеслись крики, звуки выстрелов, опять крики. Карл перешёл на бег, и Хитринка заспешила за ним.

Она долго ещё жалела, что так торопилась.

Четверо пытались остановить волка, а он — он вёл холодную, отточенную пляску смерти. Выстрелы были ему нипочём. Прыжок — и падает один из четверых, пытаясь зажать растерзанное горло, и слышится бульканье. Удар, сминающий рёбра — и второй складывается пополам, хрипя, не в силах вдохнуть. Поворот — и третий медленно опускается, как ватная кукла, а за мордой волка тянется, тянется чёрная лента крови.

— Не гляди! — поздно спохватился Карл, прижимая Хитринку к груди. Но даже так, тесно прижатая, она видела, продолжала видеть всё.