Серебряные крылья

Мовчану. Почти украинское звено. Мовчан черный, смуглый, худой и высокий. Барабаш светлый,

краснощекий, пухлый и очень маленький.

— Ну-с, здравствуйте. Я ваш командир. Доложите обязанности ведомых.

Мы докладываем. Мовчан внимательно слушает и все время сверлит, сверлит небольшими

темными глазами.

— Ну-с, будем летать звеном.

— Ну-с, разрешите доложить ваши ошибки, молодой человек.

И не улыбнется. Очень серьезный. Показал, как на Ути-4 делать бочки. Ведь в авиашколе нас

учили по сокращенной программе, бочки и полупетли мы не выполняли. Более того, было подведено

обоснование: «В бою эти фигуры не нужны!» Но Мовчан все-таки показал, как нужно их делать, так

сказать, для общей ориентировки и умения определять положение самолета. В бою, мол, пригодится.

Однажды после полетов слышу, кто-то обращается ко мне:

— Васыль! Мамо приехала!

Это говорил Гриша. Радостно защемило сердце. «Неужели мама? Как же она меня нашла? Где

она?»

Если родился и прожил в Москве семнадцать лет, никуда не выезжал, кроме как в деревню, к деду,

трудно отвыкнуть от дома за один год. Все мысли в родном городе, с товарищами, друзьями.

— Ты знаешь, сынок, погибли оба Гордеева, Ермаков и Ваня Низов, — не успев поздороваться,

сразу сообщает мать последние новости.

Я потрясен известиями. Все погибшие ребята из нашего дома. А Гордеевы Борис и Николай даже

из одной квартиры.

Жалко Варвару Михайловну — их мать. У нее трое парней и три дочери. Вырастила всех одна.

Добрая очень, детей любит.

Когда была управдомом, накупила ребятам мячей, повесила волейбольную сетку: «Играйте,

веселитесь, ребята». И мы ее все любили.

— Как же это они?

— На передовой, в боях за Белоруссию.

Погибли в первых сражениях мои земляки. Злость на фашистов переходит в ненависть. Вот бы

сейчас штурмануть ту колонну, в которой двигаются на Москву эти убийцы!

— Видишь, мама, сколько хороших ребят погибло, пора и нам на фронт.

— Что ты, что ты! — замахала руками, а в глазах слезы.

Мать приехала в Москву из деревни за несколько лет до моего рождения. Отец работал дворником,

мать помогала ему. И в деревне работала, и в Москве. На заводе — сначала уборщицей, потом

револьверщицей, в войну — кладовщицей.

Уже больше двадцати лет в Москве, но по-прежнему произносит «кавхоз», «экуируется». Когда

поправляешь — смеется и не обижается, но стоит затронуть бога — страшно сердится. Нет, ее уже не

перевоспитаешь. Бывало, с братом успокаивались тем, что хоть новое поколение растет неверующим.

Мать гладит мои взъерошенные волосы и советуется: ехать ей из Москвы или не ехать? Ведь

немцы уже совсем близко.

— Лучше тебе уехать с заводом, мама, — советую я.

— А как же квартира, вдруг ты приедешь?

— В Москву меня никто не отпустит, не такое время. А с комнатой ничего не случится.

— Разве что так...

Понемногу я перепробовал все привезенные матерью гостинцы. Сначала рассердился: что я,

маленький! Но потом потянуло на сладкое. Четвертинку отдал обратно: «И не пью, и не положено».

Мать обрадовалась.

— Ну что ж, сынок, это хорошо. — А помолчав, добавила: — Так и продолжай. От алкоголю-то

никогда добра не бывало.

Она права. С отцом разошлась из-за выпивок. Одна воспитывала двоих сыновей. Потом брат умер

от менингита. Осталась совсем одна. Жалко мать, но время расставаться.

— Что ж, мама, пора прощаться!

— Что ты, что ты, так скоро?

— Надо, мама...

Посадил ее на поезд. В сердце что-то защемило. Не хватало еще самому расплакаться. Поезд

тронулся, унося с собой тепло материнской ласки.

Только на пути в городок пролетевшие над автобусом «миги» вернули к действительности.

«Летают парами. Не отстать бы от них».

...Грише Барабашу понравились московские вафли.

— Где это она достала?

— Не знаю.

— О чем ты думаешь?

— О Москве, об Арбузовке.

— О какой Арбузовке?

— Арбузовка — наш дом около ЦДКА. Знаешь?

— Нет... расскажи. Я в Москве никогда не был.

— Ну что же, хорошо, слушай.

Мы лежали рядом на железных солдатских койках. А мысли опять вернулись в Москву. Там — от

площади Коммуны — идет красивая улица. По обеим сторонам в четыре ряда липы. Чудесные

тридцатилетние липы. И двухэтажные домики слева и справа. Только один дом, словно огромный

корабль, выделяется среди них. Это даже не дом, а сросшиеся два трех- и четырехэтажных кирпичных

здания. Внутри двора еще три дома. Один из них четырехэтажный. Вот это и есть Арбузовка, все

обнесено глухим высоким забором.

Во дворе хорошо поиграть в прятки, постукать в футбол или поиграть в лапту. Ребят в доме

видимо-невидимо. Наверное, поэтому боится нашего дома вся улица. Только скажи: «Я из Арбузовки» —

пальцем никто не тронет.

— Скажи, почему ты называешь свой дом Арбузовкой? — спросил Гриша.

— Арбузовка? Дом и фабрику роялей воздвиг незадолго до революции Арбузов. А средний дом,

четырехэтажный, построил его брат Николай.

Старший, Василий Егорович, во время революции встал на сторону Советской власти, записался в

Красную Армию, воевал в гражданскую войну.

Дом у них, конечно, отобрали, но семье дали хорошую квартиру на втором этаже. Там и сейчас

живут его родственники. А сын Володя на фронте. Ты не спишь?

Гриша не ответил. Значит, хватит рассказов. Но сегодня не спится. Из сердца не выходит образ

матери. Как-то она там одна?

...В Москве тревожно. Фашисты во что бы то ни стало хотят захватить столицу. Рвутся напрямик,

несмотря на огромные потери.

Многое не видели, не чувствовали тогда жители Москвы. Даже не все военные были знакомы с