Серебряный город мечты
Шрифт:
— Любош? Почему?
— Я позвонил тогда Аге, — отвечает вместо неё Дим, объясняет, ловя мой взгляд. — На выложенном видео было непонятно в каком именно баре ты отжигаешь. Пришлось… узнавать.
— А ты…
— А я, конечно, сказала, — Ага беспечно пожимает плечами. — Не оставлять же тебя было на всю ночь в компании Любоша или Алехандро. Они это его не заслуживают. Или ты. Но за тобой, романтический трагический герой, должок. Помни.
— Помню, — Дим усмехается.
Пока услышанное я перевариваю.
Думаю, что с подругой мне повезло,
— Что ты делала в Либерце? — я всё же спрашиваю, и получить ответ, чтобы отпустить навсегда и забыть, мне требуется.
— Где?
— Кобо сказал, ты бронировала, когда была у него, гостиницу в Либерце.
— Я… — Ага моргает.
Отступает, покачиваясь на каблуках, от меня. Выглядит так, будто в угол я её внезапно загнала, припёрла к стенке.
И дальше она не продолжает.
— Этого старика, который подарил мне куклу, убили. Он убежал из «Айлес», когда зашла ты, Любош, Алехандро и Марек. Когда подожгли его дом в Либерце, вы тоже все там были. Любош примчался спасать меня, Алехандро явился с друзьями на экскурсии. Я разговаривала с Мареком, который сказал не совать нос в чужие дела…
— Он, что?!
— Он был с кем-то в музее, говорил. А когда я начала подниматься…
— Господи Иисусе, Кветка! — Ага перебивает, трет пальцами виски. — Он… это какой-то театр абсурда…
Театр полного абсурда, потому что Марека я вновь вижу.
Только теперь, даже когда я моргаю, он никуда не пропадает. Он остается стоять у поворота, смотрит на нас, сунув руки в карманы штанов. И смотрит, хмуря вновь брови, он исподлобья, прожигает взглядом.
— Марек, — я произношу недоверчиво.
А Ага, замолкая, оглядывается на него.
— Ты…
— Тебя долго не было, — он отвечает… ей, подходит, чтобы около Аги встать, кивнуть Диму и мне что-то похожее на улыбку выжать. — Привет, Квета. Только туфлями в меня не кидайся, пожалуйста.
— Откуда…
— Марек!
Мы произносим одновременно с Агой, вот только под рёбра локтем она, добавляя, ему ещё заезжает. Поднимает глаза к потолку, выдыхая что-то нецензурное. И, пожалуй, откуда он узнал про туфли я догадываюсь сама.
Складываю два и два.
— Ага… — я, переводя взгляд с неё на штатного фотографа «Dandy» и обратно, тяну медленно, выдыхаю неверяще, — в музее была ты.
— Это единственное место в городе, куда люди обычно не ходят, — она, отводя взгляд, обхватает себя руками, буркает хмуро, чтоб тут же возмущенно добавить, воскликнуть. — Я подумать не могла, что ты там окажешься и что он тебе наговорит какую-то ерунду! Мы… мы просто не хотели афишировать, чтобы кто-то знал…
— Ты не хотела, — Марек, вклиниваясь, уточняет мрачно.
— Да, я… — Ага огрызается, кажется… смущенной и неуверенной. — Я не хочу, чтобы кто-то знал. Пока. И я не хотела, чтобы нас снимали, выкладывали и на каждом углу говорили, что у Аги Мийовы появился очередной, потому что…
Марек не очередной.
Она не говорит, но я договариваю за неё про себя, читаю в зелёных глазах, в которых плещется и растерянность,
и паника, и абсолютная беззащитность, которые так странно видеть у Аги. Она никогда не воспринимала этих, очередных, всерьез, не рыдала, когда они уходили, выставляла их за порог сама.Она мурлыкала, соблазняя на ночь или две.
На столько ночей, сколько будет весело.
И ей было плевать, что напишут и на всеобщее обозрение выставят. И влюбляться, чтоб ехать крышей, как я, она отказывалась напрочь. И про очередного, как она называла, бонвивана, Ага всегда рассказывала сама.
Не скрывала.
А сейчас…
— Мы, наверное, пойдем, — Марек, обнимая Агу за плечи и притягивая к себе, кашляет тихо, прерывает повисшую тишину. — И ты извини за музей, Квета. Я не думал ничего такого, просто… ты умудряешься появляться внезапно.
— А Эрланген? И твоя тётушка? — я спрашиваю быстро.
Пока минута откровения ещё не закончилась.
— А вот там чистая случайность и никакой Аги Мийовы, — он, усмехаясь, разводит руками. — Я, правда, приезжал снимать для института.
— Спасибо, — я улыбаюсь.
Не договариваю за что именно.
Но он, копируя улыбку, кивает.
И пожалуй, это начало прекрасной дружбы…
Глава 49
Квета
В это утро я просыпаюсь от птичьего пения.
Далекой трели трамвая.
Тяжести руки, которую на меня собственническим жестом закидывают, подгребают к себе, не давая больше пошевелиться.
И ноги, окончательно сковывая, мне к постели придавливают, согревают до жара, что невыносимым делается. Думается выбраться, но… я не двигаюсь. Тяну время, запоминая каждое мгновение, каждый вдох и выдох, что в память впечатываются, не забудутся — я знаю — и через десять лет. Будет помниться, что утро, позднее, почти обеденное, бывает вот таким, сладко-ленивым и неторопливым.
Прокаленным солнцем.
И запахом настоящей, майской, весны.
А ещё сирени, что зацвела только-только во внутреннем дворе дома. Мы сидели там вчера до темноты и после, говорили обо всем и ни о чем.
И пять лепестков, перебирая и считая соцветия склонившейся к самой скамейке ветки, я нашла, загадала желание…
— Только не говори, что эта псина опять с нами, — это застывшее во времени утро ворчит сонным и хриплым голосом Димыча.
Он трётся колючим подбородком о моё плечо.
А я, осторожно приподнимаясь на локте, кошусь на изножье кровати, улыбаюсь невольно, чтобы ответить одними губами:
— Не буду…
Это лукавое утро щекочет пятки. Они же утопают в густой и жесткой шерсти Айта, и я чувствую, как вздымается теплый бок вредного собакена, что во сне дышит размеренно, сопит и порыкивает. Он перебирает, поддергивает время от времени лапами. И без толку, абсолютно бесполезно в тысячный раз запрещать ему спать на кровати.
Не помогают грозные внушения Дима.