Серебряный город мечты

И ничего бы не было.

Не было бы в моей жизни безумных поездок в Россию и по ней, встреч и расставаний в аэропорту, тёмной ночи в Сахаре, этой весны, собакена, который — теперь точно и без сомнений — на двоих и который вот сейчас лениво дремлет рядом.

Приподнимает, проверяя нас, время от времени медвежью голову.

А ещё лилии.

Всегда белая и одна лилия, которую на подушке, открывая каждое утро глаза, я вижу. Прячу, отворачиваясь к окну, улыбку, когда приходящая медсестра по привычке и с плохо скрытым одобрением ворчит.

Их, лилий, тоже могло не быть.

Или были б, но не от Дима.

Страшные мысли.

Глупые.

— Тогда б у нас была другая встреча. По всем раскладам твоей Фанчи и судьбы мы не могли не встретиться. Я бы всё равно тебя нашёл, — Дим заявляет убежденно.

А я, запрокидывая к нему голову, верю.

Разглядываю своё отражение в его глазах, и нос, когда меня в него целуют, морщу. Подставляю губы, которых Дим, многозначительно и самодовольно хмыкая, быстро касается.

Отстраняется.

А я разочарованно фыркаю.

— Кветослава Крайнова, у тебя ещё недели две абсолютный и полный покой и… — он, склоняясь к моему лицу, сообщает насмешливо, прожигает в противовес голосу потемневшими глазами, от которых внутри тоже больно, но иначе и сладко, — …и палатный режим… Я обещал… не трогать… не издевайся…

— Даже чуточку?

Я таки издеваюсь.

И провоцирую.

— Вот столечко можно?

Одно зёрнышко граната, зажимая между пальцами, я ему показываю.

Съедаю.

И хорошо, что случайных прохожих и детей на нашей аллеи больше нет. Не надо нам свидетелей и зрителей, когда гранат столь неприлично… пробуется. Прикусывается мой палец, когда с Димом я делюсь.

Кормлю, потому что его руки заняты.

Одна моим же полезным для крови и здоровья гранатом, а вторая… вторая ещё обездвижена гипсом, обмотана чёрными бинтами до самых пальцев. И прогнозы какие-либо давать пока никто не рискует, надо ждать и смотреть. Но… профессору Вайнриху я дозвонилась, а он пообещался прилететь.

И мы справимся, чтоб он или кто ещё не сказал.

— Север! — Дим ругается выразительно.

Предостерегающе.

Но впечатляется, приподнимая лобастую башку, только Айт, и то, не особо. Я же, стараясь не ойкать и беречь движения, разворачиваюсь. Переползаю на колени Дима, чтоб лицом к нему оказаться.

Поерзать, устраиваясь, но… остатки граната на землю, стуча о скамью и асфальт, летят.

А меня дёргают за прядь волос.

— Что?

— Веди себя…

— Как?

— Ветка…

— М-м-м? — я смеюсь, прогибаюсь невольно, когда его рука на мою поясницу кладется, опускается почти сразу ниже. — Ты помнишь, что через две недели Наталка ждёт нас на свадьбе? Ага и Марек обещали тоже быть.

Точнее Марек, глянув на молчащую Агу, предложение принял.

А Ага… Ага, набирая мне по четыре раза за день, шипит настоящей кошкой, что во всей Праге достойного подарка на столь судьбоносное мероприятие не сыскать. И в Лондоне, куда она успела смотаться, ничего подходящего нет.

И имеет, пожалуй, смысл взять билет до Парижа.

Или сразу до Новой Зеландии.

Чтоб гарантировано и далеко, улететь и не прийти. Не оказаться под прицелами камер, а утром — на первых полосах в компании Марека, которого Агата Мийова, кажется, готова прятать от всего света ещё лет сто.

«Они же сразу поймут…», — она, растеряв всё мурлыканье, проскулила вчера вечером отчаянно и почти обреченно.

Не договорила.

Впрочем, оно и не требовалось.

«…что я его люблю…»

— Помню, — Дим, которого я вот тоже люблю, вздыхает, замирает, когда пальцами в его волосах на затылке я путаюсь, не могу… не издеваться.

Причем, над собой.

Мне тоже его не хватает, и даже режущая от каждого резкого движения боль здравомыслие не возвращает.

— Я Луку спросил, чего им надо. Он слёзно уверил, что лучший подарок — это занятая разговорами и отвлеченная от них пани Катаржина.

— Обойдется, — я заявляю безжалостно, касаюсь цепочки, на которой теперь пустой помандер болтается, обжигает волглым холодом подземелья, и решение я приняла верное. — Я хочу подарить им помандер Альжбеты. Наталка на него смотрела почти столь же влюблено, сколь и на Луку.

А на меня вот, отдавая приглашения, она не глядела. Отводила старательно взгляд, когда про Любоша я спросила.

Попыталась хотя бы от неё добиться правды.

И ответа, какого чёрта мой лучший друг детства и юности заодно ни разу не явился. Даже Бэлла приехала, примчалась в компании… Ондры. Или нет, встретились они уже здесь, в больнице, обменялись нормальными для них ядовитыми колкостями.

Это, отвесив легкий подзатыльник, сообщил мне Никки.

А Алиса, обнимая следом, весело предложила биться, что эти двое вновь сойдутся. И ставки под испепеляющим взглядом Бэллы мы сделали без зазрения совести…

…про Любоша же мне неохотно выдала Дарийка, которую пытать почти по-родственному в отличие от остальных было можно. И стакан, прикипая к ним особой любовью, я в её сторону швырнула.

Наверное, не стоило ни швырять, ни требовать.

Ни узнавать.

Не слушать уложенный в пару предложений сухой рассказ, к которому я и сейчас не знаю, как относиться. Не понимаю, что делать с этим вот открытием и незнанием того, как я сама бы поступила на его месте.

И, должно быть, именно от этого незнания букет роз и затерявшуюся среди них короткую, однословную, записку без подписей я оставила.

Но звонить не стала.

Как и он.

И, возможно, не сейчас, а когда-нибудь потом, через время и перевернутые листья календаря, мы ещё найдем в себе силы поговорить.

— Папа с мамой улетают завтра, — Дим сообщает рассеянно, ведет пальцами по моей спине, по коже, до которой добирается незаметно.

Но ощутимо, чувственно с первого ж касания. И вопрос — кто над кем издевается?! — можно снова задавать.

Впрочем, Димитрий Вахницкий не издевается, а мстит.

Изощренно так, с невозмутимым выражением лица и показной безмятежностью в глазах, что смотрят на меня, однако, пристально. Таится в уголках губ кривоватая ухмылка, от которой дыхание перехватывает.