Серебряный город мечты
Шрифт:
— Точно! Именно Бертом пани Власта его и называла. Вы не представляете, с какой теплотой она о нём отзывалась, как сокрушалась, что все координаты утеряны. Там была трагичная история любви, Вета с моей сестрой вырыдали все глаза, — он вздыхает.
Говорит столь убежденно, что верится и мне.
Была любовь трагичная, и мы с Дарийкой рыдали, «вырыдали все глаза», как проникновенно и искренне сообщил Дим, а пани Власта сокрушалась… только не в этой жизни, поскольку в этой сокрушаться пани Власта не умеет.
Но не Дитриху Вайнриху это знать.
— У пани Власты скоро день рождения. И это просто фантастика,
А я готова поверить, что совсем не знаю Дима.
Я никогда не видела, чтобы он умел так… притворяться, изворачиваться, пускаться в сомнительные авантюры и молчаливо соглашаться на потворство моим выходкам, кои всегда его бесили.
Они не поддерживались, они пресекались на корню.
И сейчас Дим не должен мне помогать, не должен спасать и участвовать в этом обмане. Он ведь сжимает до боли мой локоть, считает явно, что это моя очередная сумасбродная выходка ради самой выходки и ещё веселья ради.
Иль от скуки.
— Мы устроим пани Власте сюрприз. Она так любит сюрпризы.
Терпеть их она не может.
Но я говорю другое:
— Герр профессор, я прошу прощения, что без спроса схватила ваши вещи, но… это было так неожиданно и внезапно. Я была поражена, только это мне служит оправданием. Я представила, как обрадуется бабушка, если узнает, что я нашла её Берта.
— Помогите нам, профессор, — Дим просит.
Вот только требования и стали в его голосе куда больше, чем просьбы, что, впрочем, скорее ощущается, чем слышится.
И ощущается мной, ибо Дитрих Вайнрих кивает.
Согласно.
Направляется к столу, чтобы пухлый ежедневник со множеством торчащих листков взять, пролистать несколько страниц, а потом ещё десяток, остановиться наконец-то на записи и, подняв голову, продиктовать:
— Герберт живет в Либерце, улица Ян Гуса, дом седьмой. Номера… номера телефона у меня нет. Если ваша бабушка, фрау Крайнова, помнит, то Берт всегда был подозрительным. С возрастом эта черта характера лишь усилилась, переросла в настоящую паранойю. В последнюю встречу он уверял меня, что его хотят убить.
Герр профессор одаряет очередной полуулыбкой, которая призывает не воспринимать его слова всерьез, вот только я воспринимаю.
Наверное, снова бледнею, потому что Дим, впиваясь, кажется, даже в кости, пальцы на моем локте сжимает, призывает изобразить очередную улыбку, от которой губы за сегодня уже болят, но я улыбаюсь послушно.
Рассыпаюсь в благодарностях.
Прощаюсь.
Оказываюсь незаметно в коридоре, в котором отпускать меня Дим не торопится. Он держит крепко, шагает быстро, размашисто. Так, что я переставлять ноги не успеваю, бегу за ним, и на крыльцо клиники мы вываливаемся, наталкиваемся на людей.
Извиняется отрывисто Дим.
Дёргает за руку, не обращает внимания на озёра луж. Он подгоняет, чтобы за угол здания завернуть и к мокрой от только закончившегося дождя стене меня пихнуть, нависнуть сверху и тоном ледяным и жутким приказать:
— А теперь рассказывай правду, Север.
Глава 18
Дим
—
А теперь рассказывай правду, Север, — я предлагаю.Пихаю её к стене.
Разжимаю, отпуская запястье, пальцы, под которыми и без того цветные разводы синяков, что ещё явно болезненны, но она молчит, не напоминает. И, когда мы шли, отпустить она не просила, не вырывалась, будто бы больно ей и не было.
Се-вер.
Упрямый.
Взбалмошный Север.
Редкостная зараза, из-за которой я там, в кабинете… улыбался.
Удивлялся, восторгался, заливался, чтоб её, соловьём. Вновь улыбался, ощущая, как внутри ворочалось, кололось у сердца что-то такое, чего ни в одним учебнике нормальной анатомии не предусмотрено.
Впрочем, и в патологии такого не найти.
Оно мнимо.
И всё же оно есть.
Было, горело.
Полыхало огнём, которого в грудной клетке тоже быть не должно, вот только он был. И рёбра, кажется, этот огонь расплавил, прожёг легкие, отчего слова дались через силу, отыскались с большим трудом.
Всё ж нашлись.
И убедить профессора Вайнриха получилось. И на Север неприязненно смотреть он перестал, не выставил нас за дверь, когда уже казалось, что выставит и охрану для надежности вызовет, занесет нас в чёрный список, но… он выслушал.
Кивнул пару раз, и заливать восторженным соловьем мне пришлось дальше, соображать лихорадочно.
Креативить.
Давить помноженную на тревогу злость, что в голове искрила. Не ловить за хвост верткую мысль, которая при взгляде на фотографию мелькнула, и не думать на кой ляд Северу понадобился этот старик тоже пришлось.
Обещать себе, что навязчивую мысль отыщу и Север в лучших традициях инквизиции допрошу, заставлю ответить на все вопросы позже, без профессора и иных свидетелей.
Вытряхну из неё правду.
Вескую причину, по которой идиотом мне быть довелось.
И ответы из неё сейчас, без светила медицины и свидетелей, тянет вытряхнуть в прямом смысле, встряхнуть со всей силой и злостью, затрясти её, приложить затылком об каменную кладку, чтобы мозги на место встали.
Чтобы не смотрела.
Чтобы наконец ответила.
— Север!
— Кукла, — губы она разлепляет.
Отвечает, когда я всё ж её встряхиваю.
Потому что лучше уже встряхнуть, чем об стену приложить. И глаза я закрываю, считаю до десяти, интересуюсь только после этого:
— Какая кукла, Север?
— Он подарил мне куклу. Даже не представился, но вот подарил. Ещё сказал никому не верить, — Север выговаривает медленно, но старательно, разговаривает будто бы сама с собой, смотрит в никуда.
И не рявкнуть на неё сложно, но я перекатываюсь с пяток на носки и обратно, молчу.
Жду.
— Эльза сказала, что кукла времён Ивана Грозного и Екатерины Медичи, — она поясняет. — Мне подарили игрушку Альжбеты из рода Рудгардов, которая жила в Кутна-Горе в шестнадцатом веке.
— Герберт подарил? — очевидное я всё же уточняю.
Хмурюсь.
Потому что про руины замка Рудгардов Йиржи цедил неохотно и тоже хмурясь, ворчал, что Ветке там делать нечего и что, зная её, делать там она всё равно что-то да будет.
Хотя бы просто поглядеть на поросшие мхом старые булыжники явится.