Серебряный город мечты

И время, давая захлебнуться в тишине, растягивает.

— Пора спать. Уже очень поздно, Север, — Дим всё ж заговаривает, напоминает вежливо.

Безукоризненно вежливо.

И голос у него ровный, безразличный.

Такой, что я отступаю, сбегаю, чтобы на пороге задержаться, остановиться и вопрос, очередной неуместный, задать:

— Почему Север?

— А почему теперь Дим? — он осведомляется мне в тон.

Облокачивается на перила, глядя в облачное небо без звёзд и не глядя на меня.

Щёлкает зажигалка.

И Айт неодобрительно и глухо ворчит. Остаётся, вызывая у меня нелепую обиду и ревность, с хозяином, когда я ухожу.

Не отвечаю, потому что… это только моё, личное.

Моя память.

Мой кошмар, что возвращается неизменно.

Повторяется раз за разом.

Чуть меняется.

Видится… тягучим, как додол[2], коим меня угощали в Индонезии, столь же липким. И пальцы я тогда отмывала долго, борола детское желание их облизать.

И жаль, что мой липкий кошмар, сплетённый из памяти и страхов, кои приходят в ночи, так же легко не смыть.

Не проснуться…

…проснуться получается не сразу, и сколько раз тётя Инга успевает повторить моё имя, прежде чем я открываю глаза, я не знаю.

— Вета!

— Тут, я тут, — я говорю на автопилоте.

Осознаю медленно, где я.

Что-то, неловко задевая локтем, роняю, отчего это что-то металлически и звонко бренчит, рикошетит грохотом в голову, заставляя поморщиться.

И встаю я, охая, как старая бабка. Потираю сковавшую от боли спину, так как сон в сидячем положении на пользу определённо не идет.

— Кирилл просил передать, что тебя перестанут пускать в больницу, если ты не начнешь хотя бы ночевать дома, — тетя Инга выговаривает сердито.

Сверкает глазами.

И угрозы Кирилла она явно сама готова воплотить в жизнь.

— Сегодня домой приду, — я заверяю.

Встаю, чтобы по палате пройтись, остановиться около окна, за которым брызжет утренними лучами солнце, играет в листьях клёна и причудливые тени на асфальте вырисовывает.

— Конечно! — тетя Инга фыркает раздражённо.

Не верит, поскольку вчера я обещала тоже самое.

Однако не пришла.

— Я… я не могу уйти, — слова выходят нервными.

И в зыбком отражении я кажусь сама себе нервной, совсем незнакомой, словно ненастоящей, потому что у настоящей меня голос дрожать не может, не может мне быть так постоянно страшно.

Больно.

Будто сердце в холодные каменные тиски сдавили, сжали, а отпустить забыли. И дышать от этих тисков тяжело, не выходит, чтобы полной грудью, до конца.

— Что, если я уйду, а Дим… — я всё ж произношу.

Говорю, слушая собственный голос, тоже ненастоящий и деревянный, будто бы со стороны. Замолкаю, потому что губы не слушаются, каменеют вслед за сердцем, не давая выговорить самое пугающее.

— Димыч поправится, — тетя Инга уверяет.

Прижимает, оказываясь незаметно рядом, к себе. И покачивается из стороны в сторону она со мной, как с маленьким ребёнком. Гладит по волосам, и слёзы, стягивая кожу, катятся куда-то к шее, щекочут.

А я цепляюсь за пояс и заклёпки её белого халата на спине.

— Он поправится. И у вас всё будет хорошо.

— Не будет. Это я виновата, я не хотела… я её ненавидела, понимаете?

— Понимаю, — тётя Инга соглашается, вздыхает и подбородок, не давая вырваться, мне на макушку кладёт. — Я всё понимаю.

Нет.

Не понимает.

Она ничего не знает.

И головой отчаянно и отрицательно замотать надо, но я лишь закусываю по одной из многих дурных привычек костяшку указательного пальца, молчу, вслушиваясь в её мягкий певучий голос, которому всегда хотелось и получалось верить.

Но сейчас…

— Мне не жалко, — я отчеканиваю зло, ненавижу себя, потому что и это рассказывать не стоит, а я вот рассказываю, перечеркиваю всё, объясняя какое я чудовище. — Мне не жалко, что её не стало. У меня… не выходит. Нету. Ни жалости, ни сочувствия. Я, возможно, даже рада. Она погибла, а я рада. И ребёнок погиб. А я…

Я ничего не чувствую.

Это ведь и его ребенок был бы. Это был ребёнок, который ни в чём не виноват. А я его всё равно ненавидела, как и её.

Я ненавидела, и их… не стало.

Всё же сглазила.

«Если что» случилось, пусть именно такого «если что» я и не хотела, не желала, чтобы всё закончилось так.

Или желала?

— А ты совсем запуталась, — тётя Инга заправляет мне прядь волос за ухо, утирает, как когда-то в детстве мама, тыльной стороной ладони слёзы. — Ты ещё маленькая и глупенькая. И ты ни в чём не виновата.

— Я большая и ужасная, — я возражаю.

Вздыхаю прерывисто.

А тётя Инга грустно улыбается, не соглашается:

— Ты маленькая и глупенькая. И Димыч такой же. Даром, что выше меня на голову вымахал и диплом получил.

Наломал дров, что оказались жизнями и людьми.

И я тоже.

И виноваты мы оба, а она…