Серебряный город мечты

Хватит.

Кутна-Гора, Айт и ром.

— Сейчас? — Север изумляется.

И, видимо, местами мы с ней когда-то поменяться успели, раз здравый смысл включается у неё, а бредовые и спонтанные идеи синтезируются у меня.

Мир окончательно сошел с ума.

И я заодно.

Потому что, вынимая из её рук телефон и открывая поисковик, я соглашаюсь:

— Сейчас.

Глава 19

Апрель, 6

Либерец, Чехия

Квета

Я просыпаюсь от набата.

Что глух и протяжен.

Что ирреален.

Что из моего сна, в котором пахло гарью, а пепел припорашивал щербатую брусчатку площади, в котором я брела босиком, а колокол бил тревожно этот самый набат, рыдал по кому-то, колыхал туман, и разглядеть я никого не смогла.

Не отыскала.

Я лишь потерялась сама.

И сейчас, в настоящем и реальном, я тоже теряюсь, пытаюсь, шаря рукой в поисках телефона, осознать который час и откуда продолжает разноситься грохот.

Стук.

Моё имя.

И осознание, что колотят в дверь номера, наконец приходит. Проскальзывает, разгоняя остатки сна, в мысли, заставляет сесть, соскочить с кровати, дернуть на себя одеяло, и об упавшую подушку я запинаюсь, почти падаю, но удерживаюсь.

Ругаюсь.

И замолкаю.

Замираю, переставая заматываться в одеяло, перед окном, что задёрнуто не до конца, и между тяжёлыми полосами штор виднеются крыши домов, улица, багровый рассвет, в котором есть что-то неправильное.

Пугающее.

Совсем не рассветное.

И осознавать что именно не так в этом рассвете я… не хочу, не даю себе, рассматривая полыхающее небо.

Бездумно и заворожено.

И понимание причин этого рассвета я задвигаю куда подальше, не пускаю в мысли, и пошевелиться я не могу, не подбираю упавшее одеяло.

Я смотрю.

А в дверь снова стучат, громыхает голос Дима:

— Вета!

Он барабанит отрывисто, нетерпеливо. Ещё немного и сотрясающаяся от его ударов дверь не выдержит, падёт смертью храбрых и вторым Измаилом, поскольку я не отзываюсь, не могу оторваться от чёрного неба и алых всполохов.

Далеко ещё до настоящего рассвета…

— Север!

Дим рявкает.

И его то ль давно прилипшее обзывательство, то ль уже привычное прозвище в чувство приводит, заставляет вздрогнуть, отмереть и одеяло поднять.

Открыть дверь, опередить, сказать — уже зная, что мне скажет он — самой:

— Там пожар.

— На Ян Гуса, — Дим осматривает меня с ног до головы, скользит подозрительным взглядом, и объявить, что не моих рук дело сие происшествие, тянет.

Но я молчу.

Прижимаю крепче к груди треклятое одеяло, что сползти порывается, переступаю с ноги на ногу, поскольку пол холодный, я же босиком.

Почти как во сне.

— Ты думаешь… — я начинаю.

А Дим обрывает:

— Не думаю. Я схожу и посмотрю, — он говорит, впихивает руку в рукав куртки.

Впопыхах впихивает, а от того рука не впихивается.

И он злится, распоряжается резко:

— А ты сиди в номере, Север.

Жди.

Конечно, безусловно, вестимо.

Вот просто щас, как любит говорить его сестра и как с ядовитой любезностью и покорностью выговариваю ему я, бросаю в спину, потому что ждать и проверять, как я сяду на кровать и стану преданно ждать, Диму некогда.

Он спешит, почти бежит.

И бежит.

И догнать его я не успеваю.

Я опаздываю.

Даже если свитер натягиваю, скатываясь с лестницы старого отеля, даже если джинсы застёгиваю, уже вываливаясь на улицу, даже если бегу, ставя рекорды и задыхаясь от скорости и запаха вполне реальной гари. Даже если бежать совсем чуть-чуть, до перекрестка и направо, даже если… я всё равно опаздываю.

Он уже взбегает на крыльцо.

Заходит.

В седьмой дом на улице Ян Гуса.

Что окружен ещё не зацветшими рододендронами, что прекрасен даже в огне, и каменные гаргульи, застывшие под крышей и обхваченные языками пламени, в этом инферно прекрасны. Они скалят острые зубы, выглядят живыми, и зря хмыкал Дим, что моё воображение слишком буйное.

Не правда.

Они, гаргульи, живы и разумны.

Они, знающие всё и наперед, понимали сразу, что мы не успеем, не придем в гости к пану Герберту, а поэтому ухмылялись уже вчера, провожали насмешливыми взглядами, когда мы прошли мимо, решили, что до утра визит ждёт, поскольку не в двенадцатом часу ночи и не после долгой дороги заявляться к почтенному пану.

Лучше бы заявились.

Лучше бы сразу.

Лу…

Я не додумываю, я теряю враз все мысли, я повисаю на чьей-то руке, что перехватывает попёрек живота, удерживает, не давая броситься дальше, впёред, к дому. И крик, который остаётся вместо всех мыслей, вырывается, раздирая горло, скатывается в истошный визг:

— Дим! Димо! Дим…

Я захлебываюсь.

Теряюсь в ужасе, который, оказывается, имеет алые отблески и каменную ухмылку объятых пламенем гаргулий, который, оказывается, может трещать черепицей, взрывая её и барабанные перепонки, который, оказывается, бывает обжигающим и ярко-красным до слепоты и черноты перед глазами.

Какого хрена он туда полез?!

— Димо! Убери руки! Дим! Пустите!

— Дита! Там Дита! Помогите же ему кто-то! Моя Дита!.. Спасите! — кричит.

Женщина.

Мечется, заламывая руки.

И взглядом, застывая и переставая на миг даже вырываться, я в неё впиваюсь, всматриваюсь, загораюсь не хуже крыши.

Злостью.

Ненавистью.

Ещё бешенством.

К ней, мельтешащей, призывающей лезть в огонь других и почему-то не кинувшейся самой спасать свою Диту. К ней, ревущей и орущей, когда у меня слёз нет и когда у меня выходит лишь немой крик. К ней, неуместно яркой в голубом платье, что перед глазами мелькает чаще всего, впечатывается намертво в память.

И меня колотит, разрывает от ненависти и злости при виде этого платья. И голубой цвет я теперь возненавижу точно, если выживу, если сердце, что горит больно и колотит быстро-быстро, грудную клетку не разорвет.

Если…

— Пусти!!! — я шепчу на упрямстве, через силу и бессилие, повисаю окончательно на ком-то, потому что ноги не держат, подкашиваются, впервые в жизни давая понять: как это может быть, чтобы стоять самостоятельно не получалось. — Там Дим, пусти…

— Не пущу, он выйдет, — меня встряхивают.