Серебряный город мечты

И объяснить у меня ничего не получится.

Вот только Любош ждёт, глядит пристально, и голова, ноющая от боли, уже, кажется, вечность, под его взглядом начинает ныть ещё сильнее, противнее.

Тошнотворнее.

— Я сожалею, что заставила волноваться, но… — я произношу медленно, подбираю слова, которые под непроницаемым взглядом кажутся пластмассовыми, неверными, не теми, — но давай поговорим завтра, я обещаю, что всё тебе расскажу.

Про серебряный город и куклы.

Про забытые легенды.

Я расскажу.

Попрошу дать добро на статью, коя на сенсацию потянет.

— Поговорим, — Любош молвит тихо, подтверждает ледяным тоном, когда в полной тишине сверлить меня глазами ему, видимо, надоедает, — мы, конечно, поговорим завтра, Крайнова. На совещании. В девять утра, если ты вдруг забыла.

— Не забыла.

— Хорошо, — он улыбается скупо.

Подхватывает пиджак, чтобы после ещё раз пренебрежительным взглядом одарить, растоптать этим взглядом окончательно, заставить почувствовать себя никчёмной и худшей на свете.

И добивает меня Любош уничижительно:

— Будь добра, в конце концов, явиться на рабочее место. На завтра ты не отпрашивалась.

— Явится. Не волнуйся, Любош, — невозмутимый и безукоризненно вежливый голос Дима врывается, раздаётся позади.

И его самого, останавливающегося за моей спиной, я ощущаю отчетливо, чувствую его запах и тепло, что окружают, дают силы, которых у меня самой не осталось, дабы и высоко поднятую голову, и осанку удержать.

Не распустить нюни, как сказала бы пани Власта.

Добавила бы, что слёзы не допустимы.

И, запрокидывая больше необходимого голову, чтоб без этих самых слёз, я мысленно считаю до десяти, смотрю перевернуто на Дима, говорю то, что говорить нельзя, но о чём всю дорогу до отеля думалось, билось в голове:

— Ты не уехал.

— Нет, — он отвечает кратко.

Гасит удивление, что в его глазах мелькает слишком быстро, но заметить я успеваю. И сердце, никчёмное, как и я сама, удар пропускает, ухает только от того, что Дим рядом и что в глаза, в которых я всегда терялась и теряюсь, я смотрю.

— Здравствуй, Любош, давно не виделись, — Дим, возвращая взгляд к нему и словно забывая про меня, приветствует, протягивает руку.

Которую мой друг не пожимает, буркает мрачно:

— Привет.

— Тоже приехал город посмотреть? — Дим осведомляется светским тоном, не смущается от того, что отвечать на приветствие Любош не стал, заиграл на заданный вопрос желваками. — Советуем. Нам тут очень понравилось, прекрасно провели день. Столько достопримечательностей, и даже местный морг, не поверишь, крайне занимательное место. Тихо, светло, уютно. Все лежат и молчат. Вот был там и прям как раз о тебе вспомнил, подумал, что именно ты бы и оценил.

— Жаль, что ты не оценил, — Любош отзывается не менее светским тоном.

Переключается на меня, обращаясь исключительно и подчеркнуто ко мне:

— Квета, на…

— Так ты уже уходишь, да? Или я ошибаюсь? — Дим перебивает, уточняет и заботливо, и обеспокоенно.

И мой дорогой друг осекается, выпрямляется больше обычного, по струнке, соглашается сухо скрипучим голосом:

— Ухожу.

— Тогда хорошего вечера, был рад встрече, — Дим показное дружелюбие излучает.

Хмыкает приглушенно над моей головой, когда Любош ограничивается совсем не дружелюбным сверканием глаз, удаляется молча. Оставляет меня наедине с Димом, которому что сказать я не знаю, поэтому, повернувшись, разглядываю его молча.

Думаю, что разговоров я сегодня больше не вынесу.

Как и нотаций.

Порицаний, претензий, обвинений и всего прочего заслуженного, что высказать мне Дим, должно быть, хочет ничуть не меньше, чем Любош.

— Пойдем в номер, Север, — Дим зовет негромко, сбрасывает показное благодушие, и настоящее раздражение прорывается, — надо поговорить.

Надо очень.

Ибо взгляд у него жёсткий и тяжёлый, не располагающий к возражениям и спорам, которые я, проявляя редкое благоразумие, оставляю при себе, даю увести себя к лестнице. Не вырываю локоть, а Дим не отпускает, держит крепко, будто боится, что сбегу.

И в свой номер, открывая дверь, он меня впихивает.

Кидает вслед:

— Герберта убили.

— Что? — я переспрашиваю.

Поворачиваюсь, пролетая по инерции почти до середины комнаты, к нему. И удивляться излишне, но, пожалуй, я весь день всё-таки надеялась, что единственной жертвой пожара окажется не пан Герберт.

Не задумывалась об этом старательно.

— Твоего пана Герберта пытали, потом задушили, а тело облили бензином и подожгли. Правда, не совсем удачно, удалось опознать и найти следы, — Дим говорит равнодушно, подходит неторопливо.

Надвигается, гипнотизируя взглядом, под которым пошевелиться я не могу и в котором ничего доброго и хорошего не осталось и близко. И не верится, что пять минут назад рядом с ним мне было спокойно.

Сейчас же это он спокоен, невозмутим до моего ледяного ужаса, что сковывает и замораживает. И говорит Дим безмятежно, умещает всю ярость в глазах, в которые мне первый раз в жизни страшно смотреть.

Не верится, что Дим может быть вот таким.

Взбешенным.

Даже когда я согласилась покататься и покружиться, сидя на машине и держась за антикрыло, он орал, срываясь на мат, а не говорил столь безучастно. Даже когда в Сахаре вытаскивал с водительского сидения джипа, он не смотрел настолько зло.

— И я не стану рассказывать, что успел представить и надумать за эти четырнадцать часов, — Дим выговаривает медленно, словно взвешивая каждое бьющее наотмашь слово, — пока тебя не было и ты не отвечала на звонки.

— Не станешь, — я соглашаюсь, улыбаюсь по такой хорошей, приобретенной за день, привычке из вредности и ещё из враз закипевшей злости, потому что не ему мне говорить что-то, я тоже представила и надумала много за те минуты, что он был в этом чёртовом доме. — Попрыгуньи Стрекозы всегда так делают, помнишь? И я не обязана была отвечать и отчитываться тебе, так ведь?

— Так, — теперь, мешкая, соглашается он. — Ответы и отчёты предоставляй друзьям и Любошу, Север. Я не требую.

И даже не просит.

Ибо… кто мы друг другу?

— Конечно, — очередь подтверждать возвращается ко мне.

И ненавистную улыбку с каждым ударом застучавшего в висках пульса удерживать всё сложнее, но я справлюсь.

Не отступлюсь.

Пусть физически больно стоять так близко, так… остро и напряженно, так знакомо и забыто одновременно, так нервно и оголено, когда ещё не касаешься, но ощущаешь, когда не вжимаешься, но чувствуешь.