Серебряный город мечты

Красивая.

Моя мама самая красивая, похожая на принцессу, о которых чудовище мультики свои смотрит, на пару с гестапо смотрит, а та улыбается, скучно и блекло, обыкновенно.

Не то, что мама.

У мамы улыбка совершенно особенная: тёплая, живая и яркая. Мамина улыбка, как вещала не так давно наша руссичка про образность и красоту языка, озаряет всё ее лицо, делает запредельно красивым и живым, подвижным.

Как отец мог позариться после мамы на сухую и серую немецкую воблу?!

Что улыбается редко, не так.

И смеется гестапо в юбке редко, а мама — часто.

И сейчас, бросаясь мне навстречу, она смеется звонко, качает головой, отчего волосы, рыжие и яркие, как она вся, рассыпаются по плечам.

— Димулька! — мама восклицает.

Называет, как в детстве и как только она.

И даже сердиться не получается. Ей можно так звать, и обнимать меня, проявляя телячьи нежности, посреди кофейни ей можно.

— Привет, — я улыбаюсь радостно.

Чуть неловко.

Чувствую привычную идиотскую неловкость, которая при наших встречах в первые минуты меня неизменно посещает и с которой, как бы я ни старался, ничего поделать не выходит.

Идиот.

— Как ты вымахал, совсем взрослый стал! — мама, не замечая этой неловкости, заявляет радостно, треплет меня по волосам, что ей делать тоже можно.

Отстраняет от себя, чтоб рассмотреть и снова обнять, прижать к себе. И запах родных её духов, которые, казалось, я забыл, я чувствую. Мелькает мысль, что хорошо, что только казалось, будто забыл.

И пусть мы почти год не виделись, она всё такая же.

Не изменилась, а я не забыл.

— Я сто лет тебя не видела, — мама говорит быстро, живо, сыплет в минуту тысячу вопросов, оставаясь и в этой манере говорить прежней, — так соскучилась! Рассказывай немедленно всё-всё, что произошло! Как учеба? Куда поступать решил? Как твой жуткий бокс? Все еще занимаешься? Как друзья, Ник, Андрей? Отец?

Отец.

Отец таскал в это — наше! — кафе немку вместе с её чудовищем, водил, будто бы можно и нормально в наше с мамой место. И заказывал, как и мне в детстве с мамой, он им фирменные марципаны.

Предатель.

О котором я думать не буду и рассказывать не стану, не о чем тут говорить. Я лучше расскажу про последние соревнования, на которых мне первый раз удалось взять золото, а гестапо в юбке с чего-то вдруг решила поиграть в хорошую семью, испекла пирог, улыбалась типа радостно.

Немка лицемерная.

И про неё, запинаясь и спотыкаясь, я не говорю, сворачиваю тему и мысль гоню прочь. Мне нужно сказать про другое, рассказать маме, первой, что да, куда поступать я решил и кем хочу быть я понял точно.

— Медицинский? — мама переспрашивает.

Выглядит ошарашенной, не обрадованной.

В её невозможно голубых, ярких и сверкающих, как она вся, глазах мелькает замешательство, непонимание, которое я улавливаю хорошо, пытаюсь объяснить:

— Я хочу видеть результат, понимаешь? Когда человек пришел с болью, а ты понял, что не так, назначил лечение, и он поправился. Когда ты понимаешь, что это благодаря тебе ему стало легче и он будет жить дальше и еще…

Мне не хватает слов, понимания, зато сумбурности, от которой последним идиотом я себя начинаю снова чувствовать, у меня с лихвой.

Просто Эллочка-людоедка, о которой гестапо рассказывала.

Чёрт.

— Понятно, — мама улыбается натянуто, кажется, печально. — Будешь как Владлен. Впрочем, ожидаемо, — она вздыхает тяжело, встряхивает зачем-то головой, спрашивает бодро о другом.

Отвлекает.

Рассказывает сама про Токио, где живет уже восемь лет. Она уехала туда изучать язык и культуру после развода. И тогда, выслушав их с отцом о том, что вместе они жить больше не будут, я сказал, что ни в какую Японию не поеду.

Значит, с отцом.

Так сказала мама, подхватила ярко-красный сверкающий чемодан, взъерошила мне волосы, поцеловала в лоб и меня, и отца.

Вышла из квартиры.

А я только тогда, услышав хлопок двери, понял, что и как оказывается выбрал, бросился, крича, следом, но отец перехватил, не пустил, сказал, что не надо, что мама приедет, а у нас тут бабушка.

Которой через два года не стало.

И мама, правда, приехала, а после вновь уехала. И слезы, напоминая, что мужчины не плачут, она мне в аэропорту стирала, объясняла, что в России мне будет лучше, тут друзья, школа, секция.

Отец, которого одного не оставить.

Правда?

Правда.

Только вот сейчас он не один, у него гестапо в юбке и её чудовище, в котором он души не чает, можно его оставить теперь прекрасно, не пропадет и не расстроится. И без меня им будет только лучше, заживут идеальной счастливой семьей, я же лишний.

Я хочу уехать к маме.

Осталось только решиться и сказать, перебить её смех и рассказы о Григе — в честь Эдварда Грига, помнишь такого? — которому уже пять месяцев, у него паспорт и порода акита-ину. Одна из древнейших пород собак.

Хатико тоже был этой породы, ты знаешь?

— Григ по верности, как Хатико, лучше его, — мама… щебечет, почему-то подбирается именно такое слово, характеризует, — Аои, наша домработница, мне уже два десятка коротких видяшек скинула, как Григ грустит и ждет меня у дверей. Я даже позвонила и попросила поднести ему, сказала, что уже завтра утром буду дома.