Серебряный город мечты

Жар.

И запах сигаретного дыма.

Мыло и его собственный запах, который я узнаю из тысячи с закрытыми глазами и который забрать для жизни необходимо себе, потому что без него, запаха, даже дышать получается не так и не полностью.

Почти дежавю, я знаю.

Так стоять… ошибочно.

— Откуда ты узнал про Герберта? — я шепчу в его губы.

Спрашиваю, глядя в глаза, пока спросить ещё могу.

Пока думаю.

Пока миллионную ошибку, после которой будет непонятно: как жить дальше, в своей бестолковой стрекозьей жизни в миллионный раз не совершаю.

— Бэлла… сказала, — Дим отвечает с паузами.

Отступает.

Отходит к окну, на подоконнике которого в переполненной пепельнице тлеет окурок. И новую папиросу он сосредоточенно вытряхивает.

— Я позвонил Андрею, он же у нас стажировался в Праге, — Дим, прислонившись к подоконнику, рассказывает чуть нервно, щёлкает зажигалкой. — Попросил помочь найти кого-то, Ондра Бэлле позвонил. Оказалось, она здесь работает, полгода как. Бэлла — бывша…

— Я помню, — рукой я машу не менее нервно, напоминаю, затирая искрящуюся неловкость, вот только на другую неловкость сама и напарываюсь. — Мы общались.

Когда-то.

Давно и невзаправду.

Прошло время, утекло, когда это было, выходило легко и весело, без неловких пауз и случайно встретившихся взглядов. Тогда, в той прошлой жизни, я учила Андрея чешскому, сочиняла, втайне завидуя и подначивая вслух, вместе с ним письма для Бэллы.

На бумаге.

Кто в наш век пишет такие письма?

Я смеялась, а Андрей грозился меня утопить во Влтаве, если нашу с ним страшную тайну о цинике, который строчит любовные письма, кому-то я выдам.

— Да… — Дим соглашается, спотыкается, затягивается, рассматривая меня сквозь выдохнутый дым и запрокинув голову, переводит, к счастью, тему иль точнее возвращается, к насущному. — Я попытался разузнать про нашего пана, пообщался с соседкой. Герберт был научным сотрудником в местном музее. Местный — это, как я понял, Северо-чешский.

— Мы сегодня там были, — я киваю согласно.

Прикусываю язык, потому что, судя по косому взгляду, мне именно это и следует сделать да посильнее.

И лишний раз не напоминать.

— Если верить соседке, то пан Герберт был слегка не в себе. Носился с Вальберштайнами, что тут когда-то жили, доказывал уникальность их рода. Правда, в чём уникальность толком не объяснял. Одно время даже требовал устроить реконструкцию их замка, от которого два булыжника, поросшие травой, остались. Потом его, видимо, попустило, согласился ограничиться выставкой и носился уже с ней. Даже помощником в этом деле обзавелся.

— Но куклу он мне отдал Альжбеты из рода Рудгардов, — я тяну задумчиво.

Пытаюсь связать, вот только ничего у меня не связывается.

И общего не находятся.

— Именно, — Дим хмыкает, тушит папиросу, отталкивается от подоконника, и к столу, на котором разложен ворох бумаг и которые я замечаю только сейчас, он подходит. — И записи у него были Альжбеты, а не кого-то из Вальберштайнов.

— Что? — второй раз за вечер я вопрошаю дятлом.

Моргаю.

Сажусь не глядя на кровать, потому что для одного дня это точно перебор, и голова, разрываясь от очередного снаряда боли, это охотно подтверждает, заставляет лоб потереть, переспросить жалобно:

— Какие записи?

— Альжбеты из рода Рудгардов, — Дим повторяет терпеливо.

Подходит вместе с этими записями ко мне, приседает около кровати, держит толстенную и даже на вид старинную книгу, из которой белые обычные и явно современные листы бумаги торчат, и на мой растерянный взгляд он поясняет тихо и как-то мягко:

— Мне передали её, когда я вышел из морга.

— Кто?

— Можно только догадываться, — Дим пожимает плечами.

Морщится как-то болезненно.

Покачивается.

— И ты догадываешься?

— Пацан мелкий принёс, сказал, что просили передать тому, кто спас Диту, — Дим рассказывает неторопливо, рассматривает меня задумчиво, упираясь подбородком в железный угол отданной книженции, договаривает, помедлив, — возможно, я и ошибаюсь, но думаю, что передать записи просила Агнешка. Утром, когда мы разговаривали, она определенно была напугана и быстро от меня отвязалась. Я решил, что из-за пожара и дочери…

— Которую сама она, однако, спасать не бросилась, — я фыркаю.

Кажется, шиплю.

Потому что даже изображать, как Дим, невозмутимость у меня не получается, не выходит говорить спокойно и равнодушно размеренным тоном, и эмоции, которые верх над разумом — пани Власта плохое в голову не вдолбит! — брать никогда не должны, этот самый верх берут, переполняют и разносят.

И… и Дим сам виноват.

Это он настоял на разговорах, на которые запасы спокойствия у меня закончились и сил нет. Это он, как самой собой разумеющееся, говорит про пожар и дочь Агнешки. Это он сидит и смотрит, будто всё в порядке и хорошо, будто вся эта чертовщина с загадками — самое важное в нашей жизни, будто я весь день думала и переживала именно об этом.

— Ты… ты не должен был, — я всё ж выпаливаю.

Всё ж произношу то, что сто раз за сегодня поклялась ему не говорить, не выказывать претензий, потому что права не имею.

Ибо… кто мы друг другу?

— Ты не смел, — я добавлю.

И по плечу, толкая его, ударяю, отпихиваю, чтобы вскочить, свалиться, покачнувшись, на кровать, отползти к изголовью, нашарить одну из множества мелких подушек и в него швырнуть, зафитилить от души.

— Ты мог погибнуть! — вторую подушку я отправлю следом, повышаю голос, ни хрена не заботясь о соседях, которые на хрен катиться и могут. — Ты жизнью рисковал!

Третья, как и первые две, цели тоже не достигает.

И стакан с прикроватной тумбочки под руку попадается сам.

— Ты чёртов кретин, а не герой! — второй стакан, вызывая желание поблагодарить того, кто сии стаканы поставил в большом количестве, летит туда же. — Что бы я сказала тёте Инге? Даньке? Дяде Владе? Ты о них подумал?

— Север…

— Ты о нас подумал? — я уже визжу, запускаю последний, шестой, стакан, который разбивается с не меньшим звоном, что и остальные, и в голове звенеть начинает созвучно, разрывает от боли, но плевать. — Мы… мы летом тебя едва не потеряли! Ты знаешь, что такое сидеть под дверями реанимации часами, час за часом, чтобы в день, а потом во второй, третий они сложились? Как это: медленно сходить с ума, потому что ты можешь только ждать и ждать, снова ждать, а потом ещё сто тысяч раз только ждать? Каково это, когда ты ничего, понимаешь, ничего не можешь сделать?! И от тебя ничего не зависит, ни от кого ничего не зависит! Только ждите, ждите, ждите…