Сергей Михалков

Рассказчик (горячо). Выслушайте меня, прошу вас! Вы давно уже видите и знаете мое сердце. Вам известно, страдаю ли я недостатком готовности служить на пользу общую. В деньгах я не особенно нуждаюсь, потому что получил обеспеченное состояние от родителей; что же касается до моих чувств, то они могут быть выражены в двух словах: я готов! Но будет ли с моей стороны добросовестно отбивать у Балалайкина куш, который может обеспечить его на всю жизнь? Он — бедный человек, Иван Тимофеевич! И вы знаете, Иван Тимофеевич, что, несмотря на свой лоск и шик, он с каждой минутой все больше и больше погружается в тот омут, на дне которого лежит долговая тюрьма. И в доказательство… (Берет со стола оставленную адвокатом записку, читает.) «По делу o взыскании 100 рублей с мещанина Лейбы Эзельсона…» Понимаете ли, какие у него дела? И как ему нужно, до зарезу нужно, чтоб на помощь ему явился какой-нибудь крупный гешефт, вроде, например, того, который представляет затея купца Парамонова? (Переводит дух. Всматривается в лицо собеседника, продолжает.) С другой стороны, ведь не вам придется платить деньги! Конечно, Балалайкин заломил цену уже совсем несообразную, но я убежден, что в эту минуту он сам раскаивается и горько клянет свою несчастную страсть к хвастовству. Призовите его, обласкайте, скажите несколько прочувствованных слов — и вы увидите, что он сейчас же съедет на десять тысяч, а может быть, и на две! Наверное, он уже теперь позабыл, что сто тысяч слетели у него с языка. Почему он сказал «сто тысяч», а не «двести», а не «миллион»? Не потому ли, что цифра сто значится в записке о взыскании с мещанина Эзельсона? Я, конечно, этого не утверждаю, но думаю, что эта догадка небезосновательная. Завтра он принесет к вам записку о взыскании двух рублей и сообразно с этим уменьшит и требование свое до двух тысяч. Но если бы даже он и окончательно остановился, например, на десяти тысячах, то, право, это не много! Совсем не много! Ведь поручение-то… ах, какое это поручение! И что вам, наконец? А ему грозит долговая тюрьма! Неужели деньги купца Парамонова до такой степени дороги вашему сердцу, что вы лишите бедного человека, который вас любит и ценит, возможности поправить свои обстоятельства! (Замолкает, выжидая, какое впечатление произвела на Ивана Тимофеевича его долгая и убедительная речь.)

Иван Тимофеевич (неопределенно). Ладно. Ну что ж… Поглядим… Подумаем…

 Затемнение.

Картина пятая

Рассказчик (в зал). Странным образом моя судьба переплелась с судьбой Балалайкина. Он не давал о себе знать, и Иван Тимофеевич поглядывал на меня как-то хищно и деловито. Для меня же вопрос шел как бы о жизни и смерти. Являлась мне мысль бежать в мою деревеньку Проплеванную и до конца дней там закупориться… Я жил в каком-то бессвязном кошмаре… Мне являлась «штучка» парамоновская во сне… и наяву стала видеться… Свадьба… Вокруг налоя ведут… На цепь сажают. Все уходят, а я так на цепи и сижу… И лаю… Фу-фу-фу! Глумов сначала смеялся, а потом сам уговорил меня идти к Балалайкину и в лоб спросить его: будет жениться или нет? И цену пусть назначит божескую… Разузнали адрес… Пошли… И вот мыу Балалайкина.

 Приемная в адвокатской конторе Балалайкина. В углу дремлет пожилой человек с физиономией благородного отца из дома терпимости. Другой клиент, совсем юный, в ожидании приема рассеянно листает толстенную книгу. Глумов и Рассказчик, сидя в сторонке, тихо переговариваются.

Рассказчик (шепотом). Глумов, Глумов, что делать? Что делать?

Глумов. Да погоди же голову-то терять… Держись… Да и женишься — ничего страшного… на худой конец. Не всерьез же.

Рассказчик (задрожав). Не-ет, Глумов… Я тебе говорю — вокруг налоя меня не поведут! Не-ет! Не поведут… Удавлюсь, а не поведут! Или в крайнем случае укажу на тебя…

Глумов. Да тише ты!

Рассказчик. Укажу, укажу как на более достойного.

Глумов. Уймись, слышишь? А то уйду.

Рассказчик (громко). Нет! (Спохватившись, шепотом.) Нет, нет, нет!

 Дремавший в кресле старик шевельнулся.

Глумов. Видишь, потревожили человека.

Из кабинета вышел Балалайкин. Он необыкновенно мил в своем утреннем адвокатском неглиже. Лицо его дышит приветливостью и готовностью удовлетворить клиента, что бы тот ни попросил.

Балалайкин (Глумову и Рассказчику). Господа! Через четверть часа я к вашим услугам, а теперь… вы позволите? (Подходит к юноше и приглашает его жестом в кабинет.)

Глумов(Рассказчику). Слушай, друг, а тебе не кажется… (Оглядывается, принюхивается.)

Рассказчик. Ничего мне не кажется!

Глумов. Не горячись, сделай милость! Ты лучше оглядись, куда мы попали!

Рассказчик. Куда, куда… В приемную адвоката Балалайкина!

Глумов. Да нет, ты посмотри, где он живет, Балалайкин!

Рассказчик. Где?

Глумов. Не узнаешь? Да это же квартира Дарьи Семеновны…

Рассказчик. Дарьи Семеновны?

Глумов. Забыл Дарью Семеновну? Кубариху забыл!

Рассказчик. Ее пансион для благородных девиц без изучения древних языков?

Глумов. Ну конечно! Здесь и живет Балалайкин. Ух, веселое время было! Ух, молодость наша, молодость!

Рассказчик (он оглядывается, немного приходит в себя). Да… Бедная Дарья Семеновна, царство ей небесное!

Глумов. Я еще на лестнице подумал… А потом — нет, быть не может… Чего-чего тут только не было… Кто только в ее квартире воспитание не получил!

Рассказчик. Многие из ее школы вышли, которые теперь…

Глумов. Да… Хороша она была по педагогической части… (Принюхивается.) Слышишь? Пахнет! Дарья Семеновна… она! Она эти самые духи употребляла, когда поджидала «гостей»! Эти духи… Да ведь она жива! Она здесь!!!

 Дремавший в кресле старик закряхтел, заерзал. Рассказчик толкает Глумова, он затихает, но старик уже окончательно проснулся. Он встал, подошел к ним. поклонился.

Очищенный. Разрешите представиться. Перед вами человек извилистой судьбы. Вот уже пять лет, как жена моя везде ищет удовлетворения.

Глумов. Да?

Очищенный. Жена моя содержит гласную кассу ссуд, я же состою редактором при газете «Краса Демидрона». Наша газета находится в ведении комитета ассенизации столичного города Санкт-Петербурга. Тяжелы обязанности редактора газеты по вольному найму! Правда, взамен всех неприятностей я пользуюсь правом в семи трактирах, однажды в неделю в каждом, попользоваться двумя рюмками водки и порцией селянки. Жалованье я получаю неплохое, но ежели принять во внимание: первое, что по воспитанию моему я получил потребности обширные; второе, что съестные припасы с каждым днем дорожают, так что рюмка очищенной стоит нынче десять копеек вместо прежних пяти, — то и выходит, что о бифштексах да об котлетах мне и в помышлении держать невозможно!

Рассказчик. Позвольте, однако! Ведь вы сами сказали, что имеете право на бесплатное получение ежедневно двух рюмок водки и порции селянки!

Очищенный. Ах. молодой человек! Молодой человек! Как вы, однако, опрометчивы в ваших суждениях! По моему воспитанию мне не только двух рюмок и одной селянки, а двадцати рюмок и десяти селянок — и того недостаточно! Ах, молодой человек, право, обидно даже… (В голосе его зазвучали слезы, а рука сама протянулась к приятелям, как бы намекая о вознаграждении за обиду.)

Глумов. Не сердитесь на нас! (Кладет в распростертую ладонь Очищенного деньги.)

Очищенный(деловиторассмотрев монету). Мало, но я не притеснителен… К тому же я сластолюбив… (Со слезой в голосе.) Я люблю мармелад, чернослив, изюм, и хотя входил в переговоры с купцом Елисеевым, дабы разрешено мне было бесплатно входить в его магазины и пробовать, но получил решительный отказ; купец же Смуров вследствие подобных же переговоров разрешил мне выдавать в день по одному поврежденному яблоку. (Рассказчику.) Стало быть, и этого, по вашему, милостивый государь, разумению, достаточно?