Серое Преосвященство: этюд о религии и политике

Еще имея на руках деликатное и тягостное дело в Фонтевро, отец Жозеф был назначен коадъютором провинциала Турени; а немного позже, уже избавившись от более мирских дам и занимаясь только принцессой Орлеанской и ее созерцательницами, сам стал провинциалом. В турскую провинцию ордена капуцинов входили не только окрестности Тура, но и вся область Пуату и большая часть Бретани и Нормандии. Став блюстителем огромной территории, отец Жозеф счел своим долгом лично познакомиться с каждым монахом внутри ее границ. На смену частым путешествиям прежних лет пришло почти непрерывное странничество, форсированные марши по подопечной ему земле. За эти годы он прошагал буквально тысячи миль. И каких миль! У нас в уме слово «Франция» рождает картины благоустроенной страны с возделанными полями и ухоженными рощами, страны, покрытой сетью прекрасных дорог и усеянной зажиточными селами и городами. В начале семнадцатого века такая Франция существовала лишь в далеком и непредставимом будущем. Страну покрывали огромные леса, едва ли менее дикие, чем те, сквозь которые продирался Цезарь во время Галльских войн. Повсюду водились волки; кое-где попадались медведи и бобры. Значительная часть открытой местности оставалась неосушенной. Большие территории, теперь занятые под пашни, тогда были малярийными болотами, затопленными весь год, кроме самых жарких месяцев. Дороги мало отличались от местности, по которой пролегали, а в ненастье делались непроходимы для колесного транспорта и тяжелы даже для всадников и пешеходов. Владельцы земли жили в замках и укрепленных поместьях, многие из которых сохранились до наших дней, но те, кто ее обрабатывал, обитали в жалких мазанках, до того непрочных, что почти все они бесследно исчезли с лица земли. В прежние годы нищету живших под феодалами крестьян усугубляли опустошительные гражданские войны; но теперь, при Генрихе IV, вернулся мир и вместе с ним — обычное убожество, которое в ту эпоху считалось благоденствием. Многие ветераны гражданских войн, оставшись теперь без занятия, в городах пошли в сводники и воры, а по селам — в разбойники. Разлагающиеся тела иных злодеев болтались на придорожных виселицах, но большинство разгуливало на воле — поэтому путешествовать приходилось с оружием и, по возможности, большими группами. Отцу Жозефу посчастливилось не иметь иного имущества, кроме заслуженной капуцинами славы деятельных благотворителей и аскетов. На него могли напасть волки, он мог заболеть малярией или тифом, мог утонуть при переправе в половодье; но погибнуть от бандитской руки он вряд ли мог. На то сокровище, которое провинциал Турени собирал, обходя подведомственные монастыри, нельзя было купить ничего, что прельстило бы разбойника с большой дороги.

Отца Жозефа нескончаемые переходы по бездорожью не столько пугали усталостью, сколько манили возможностью для медитаций, которые позволительно было продлевать от отбытия на рассвете до конца дневного перехода на закате.

Монахи провинции уважали отца Жозефа за твердость действий, сглаженную удивительной кротостью и смирением в обхождении. Злоупотребления вовремя устранялись, дисциплина насаждалась, необходимые взыскания и наказания неукоснительно налагались — но непременно с мягкостью и проникновением в характер действующих лиц, едва ли не доходившим до того атрибута святых, который носит техническое название «различение духов».

В промежутки между путешествиями отец Жозеф продолжал проповедовать и писать. Именно в это время он составил для послушников своей провинции то дение в духовную жизнь», о котором мы уже говорили и в котором он полнее всего изложил свои взгляды на теорию и практику мистической жизни. Мы видели, что почти такие же трактаты он сочинял и прежде; но этот далеко превосходил остальные полнотой и детальностью — поскольку лишь он писался в расчете на публикацию.

У отца Жозефа, в этот период его жизни, оставалось время, чтобы практиковать свойственный ему метод мистической и образной молитвы с большим обычного постоянством. Вследствие этого возобновились те феномены, какими сопровождались его ранние молитвы в Руанскои семинарии. Он имел видения, откровения, впадал в экстаз. Порой он едва мог говорить о страданиях Христа, не впадая в транс. По меньшей мере однажды это случилось с ним на кафедре. Заговорив о распятии, он был так потрясен, что лишился чувств, упал и некоторое время оставался в состоянии близком к каталепсии.

По мнению опытных мистиков, подобные физические симптомы хотя могут быть и знаком божественной милости, но безусловно свидетельствуют о человеческой слабости, а может быть, и о неверной выучке и неразумной практике молитвенного искусства. Разумеется, они говорят и о силе вызвавших их переживаний. Чего у Иезекили не было, это теплохладности или равнодушия.

О своих состояниях отец Жозеф рассказывал мало; но он, несомненно, придавал им большое значение. В последующие годы он смотрел на видения и откровения (иногда собственные, чаще — посещавшие подопечных кальварианок) как на важные факты, которые необходимо учитывать при выработке политики и ведении военных кампаний. Он мог бы и не стараться. Откровения эти и не избавили его от ошибок, и не заменили его природную политическую проницательность. Стоит отметить, что слишком человеческое и антропоцентрическое отношение отца Жозефа к этим побочным продуктам духовной жизни разделяли не все его современники. Вот что думал о них Жан-Жак Олье, основатель семинарии Сен-Сюльпис и достойный ученик Шарля де Кондрена, величайшего из последователей Берюлля. «Откровения, — пишет он, — суть заблуждения веры; суть отвлечение, вредящее простоте в нашем отношении к Богу и мешающее душе, ибо заставляют ее уклониться с прямого пути к Богу и занимают ум иными, нежели Бог, вещами. Особые просветления, слышания, пророчества и прочее суть приметы слабости в душе, не умеющей противостоять искушениям или тревоге о будущем и Божьей о нем воле. Пророчества тоже суть приметы тварного любопытства у создания, к которому Бог снисходит и которому, словно отец докучному ребенку, дает горстку леденцов, чтобы утолить его голод». Как это далеко от отца Жозефа или даже от алчной тяги и суеверного почтения Паскаля к знамениям и чудесам! Олье достиг той ступени интеллектуальной строгости, или, как сказал бы отец Бенет, уничтожения, к которой двое других даже не приблизились.

Глава 5 На подступах к политике

Теперь, когда Фонтевро был реформирован, казалось, что отец Жозеф сможет вернуться к делу, которое он любил больше всего и считал своим настоящим призванием. Работы было много: вернуть еретиков в лоно Церкви, равнодушных и пребывающих в довольстве католиков вывести из роковой апатии, а набожное меньшинство обучить истинному искусству созерцательной молитвы. Много работы; но и многого мог бы добиться с Божьей помощью глава всех монахов провинции! Он радовался при мысли о том, сколько сможет он совершить и претерпеть, — если будет позволено, — на этом миссионерском поприще.

Но снова вмешалась судьба и, поскольку ей откликалась одна из сторон его двойственной натуры, поскольку в нем действительно жил Тенеброзо-Кавернозо, с ней не совладать было проповеднику-францисканцу. Через Ришелье и королеву-мать политика уже подзывала его издали. И вот, внезапно, в последние недели 1615 года, она его окружила. Он вдруг очутился в центре гражданской войны и в положении человека, который должен вести переговоры об урегулировании.

После убийства Генриха IV власть во Франции перешла к его вдове, которая стала регентшей при малолетнем Людовике XIII. На портретах Мария Медичи — крупная, полная, роскошно одетая буфетчица, а свидетельства ее правления показывают, что она была даже глупее, — если такое возможно, — чем выглядела. Отсутствие ума дополнялось почти противоестественной холодностью темперамента. Единственными ее страстями были власть, которой она не умела пользоваться, и дорогие безделушки, в особенности драгоценные камни, из-за которых она делала миллионные долги и заимствования из государственной казны. К любви — материнской, равно как и женской — она была, кажется, почти неспособна. Она была равнодушной женой, целомудренной вдовой и невнимательной, даже бессердечной матерью. (Дофин воспитывался в Сен-Жермене, и Мария редко утруждала себя визитами к сыну. Косвенно, впрочем, она сыграла решающую роль в его воспитании: она отдала и постоянно подтверждала совершенно официальный приказ каждое утро до завтрака сечь ребенка розгами за вчерашние проступки. Эта практика продолжалась и после того, как Людовик стал королем Франции.) Единственным, к кому Мария, по-видимому, испытывала привязанность, была маленькая увечная фрейлина, подруга ее несчастливого детства Леонора Дори по прозвищу Галигаи. К этой женщине королева относилась со снисходительностью, доходящей до идиотизма. Ее муж, флорентийский авантюрист Кончини, был сделан премьер-министром и маршалом Франции, а сама Галигаи диктовала политику страны, назначала министров, судей, епископов, послов, губернаторов провинций (всякий раз из финансового интереса) и, беря взятки, воруя у правительства, за несколько лет нажила миллионы.

Коррумпированная власть иностранных гангстеров едва ли может быть популярной, и правительство Марии Медичи одинаково ненавидели знать и народ. Его ненавидели и при этом не боялись, ибо оно было не только продажным, но также слабым и неумелым. Гражданские войны конца XVI века в значительной мере восстановили могущество французских грандов, вернув им частичную автономию, которой они обладали в Средние века, до установления абсолютной монархии. С одобрения и при поддержке третьего сословия Генрих IV привел знать к покорности. Продажное и некомпетентное регентство фактически способствовало тому, что знать снова утвердилась в своей независимости от короны. Когда знать бунтовала, Мария Медичи обыкновенно стремилась подкупить ее — громадными денежными подачками, земельными наделами и продвижением по службе. Знать принимала подачки, клялась в верности и через несколько месяцев принималась за старое. Страдало же от беспорядков и по счетам платило — третье сословие. Но, несмотря на это, несмотря на отвращение к итальянским фаворитам королевы-матери, народ оставался неизменно верен короне — отчасти, здраво рассчитывая на то, что корона защитит его от невыносимого произвола местных магнатов, отчасти по привычке.

Во Франции XVII века божественное право монарха было неотъемлемой частью психологии толпы. Поэтому церковников и знать не любили не только как угнетателей, но и потому еще, что они не относились с должной почтительностью к королю.

О noblesse, о clerge, les aines de la France, Puisque l'honneur du roi si mal vous maintenez, Puisque le tiers etat en ce point vous devance, Il faut que vos cadets deviennent vous aines. [34]

34

О, знать и духовенство, вы, старшие над Францией: поскольку вы плохо блюдете честь короля, поскольку третье сословие вас в этом превосходит, меньшие вас должны стать старшими над вами (франц.).

Так писал популярный рифмоплет того времени, и в 1614 году на заседании Генеральных Штатов (последнем до 1789 года) третье сословие предложило резолюцию, гласившую, что «нет власти ни духовной, ни от мира сего, высшей, нежели королевство». Это была декларация революционного монархизма, направленная против аристократов и римской иерархии.

В 1625 году гранды снова взялись за свое. Принц Конде, герцоги Буйон, Лонгвиль, Майенн, Невер — всё губернаторы провинций с собственными армиями — подняли мятеж против центрального правительства. Подлинный мотив их бунта был тот же, что всегда, — увеличить власть и богатство аристократии за счет короны. Выдвигалась же в качестве мотива, как ни парадоксально, поддержка третьего сословия в его желании утвердить божественное право короля на неограниченную власть. Это не значит, конечно, что Конде, предводитель мятежа, пекся о низших классах или хотел укрепления королевской власти. Если он поддержал резолюцию третьего сословия, то потому лишь, что таким поступком мог привлечь на свою сторону народ вообще и протестантов в частности. Эти последние одобряли резолюцию по той же причине, по какой Мария Медичи не одобряла, — потому что она была антипапской. Конде рассчитывал использовать силу религиозных предрассудков в своей и своих друзей борьбе за власть и деньги.

Мятеж начался поздней осенью 1615 года. Мятежники собрали армию, правительство собрало армию. Казалось, что на этот раз война пойдет всерьез. И вдруг, откуда ни возьмись, явился отец Жозеф. Зима была из худших на памяти поколения, и эпидемия — по-видимому, гриппа — косила людей тысячами в каждом городе и селении; но провинциал Турени совершал свои инспекционные обходы, как обычно. И вот в Лудене он неожиданно оказался в самом центре восстания.

Миротворство входило в обязанности капуцинов. Не дожидаясь указаний от старших, отец Жозеф решил немедленно встретиться с Конде. Ему было несложно получить аудиенцию у принца. Как провинциал ордена он был лицом, облеченным некоторой властью. Кроме того, его младший брат Шарль дю Трамбле был камергером принца. Его приняли; он беседовал с Конде, он имел долгие дискуссии с советом грандов.

По праву духовного лица и со страстной убежденностью прирожденного проповедника он умолял их избавить страну от ужасов гражданской войны, вернуться под королевскую длань. Гранды выдвигали возражения, заявляли свои претензии, говорили о своих обидах. Проповедник немедленно уступил место дипломату: теперь с ними заговорил не Иезекили, а Тенеброзо-Кавернозо. С чарующим мастерством и во всеоружии прекрасных манер, усвоенных в академии месье де Плювинеля, он урезонивал их, улещивал; но иногда давал себе волю и высказывался откровенно и без обиняков, как дозволено благородному человеку в беседе с равными. Затем внезапно менял тон и вновь превращался в монаха-духовидца, который по праву звания может осуждать неправедные дела даже высших властей и предостерегать даже принцев о роковых последствиях в этом мире и в ином. Таков был метод переговоров отца Жозефа на протяжении всей его карьеры. Являя собой странную помесь Меттерниха с Савонаролой, он мог вести дипломатическую игру с двойным против обычного набором козырей. Не надо думать, что в этих случаях он действовал с рассчитанной неискренностью, что он сознательно переходил от одной роли к другой. Нет, в нем действительно совмещались Иезекили и Тенеброзо-Кавернозо, и он был действительно убежден, что политика, столь искусно проводимая последним, не меньше согласуется с волей Божьей, чем проповеди и наставления, которые были делом жизни первого.