Серый - цвет надежды

хлеб ржаной 450 г

мука 10 г

крупы разные 50 г

рыба 60 г

мясо 00 г

жир или растительное масло 06 г

картофель 200 г

капуста 200 г

томатная паста 05 г

Практически это сводится к половине картофелины в баланде и ошметку капустного листа. Жиры и томатную пасту хозобслуга найдет как употребить и без вас. И, посудите сами, в этом есть резон: вы эти пяти-шести граммов все равно не почувствуете, а если украсть у всех, кто сидит в ШИЗО, получится хоть что-то! Что касается картошки, то мы еще не знаем, какие мы счастливые. Позже я поеду в ШИЗО в другой лагерь, на "четырнадцатую" - и узнаю, что там дают по осьмушке от картофелины мордовского размера! Крупа? Ну, тут уж обратная зависимость: 50 граммов не сухой крупы, а вареной. Что не объедались, чтоб не чувствовали! Остается хлеб, но и с ним жульничают режут килограммовую буханку не на семь частей, а на десять-одиннадцать. Это я выясню очень легко - измерением в миллиметрах средней толщины и длины буханки. Линейки у меня, конечно, нет, зато есть заранее заготовленная нитка с узелками - поди вышмонай! Буханки я здесь и в глаза не вижу, но точно такие же носят нам в зону, чтоб сами делили паек.

Это - "сытый день", а в "голодный" - только хлеб. Они чередуются через раз, и потому ясно, что на десятый день уже голова кружится от голода. Средняя общая калорийность (официально, а не на практике) - тысяча сто пятьдесят, среднее содержание белковой массы - тридцать граммов.

Кому неясно - плюньте на всю эту собранную по крохам статистику и вернитесь к своему бифштексу! Я своими ушами слышала, как ленинградская студентка сказала:

– В блокаду выдавали в день по двести граммов хлеба, а они еще голодали?! Я вот несколько дней вообще могу не есть хлеба!

И вполне верю, что она могла обойтись без хлеба - ее родители были оба партийные боссы, она сроду не знала голода. Зачем же хлеб, когда - мясо на столе?! Ей и не понять, почему до сих пор без хлеба ни одна советская семья за стол не садится. Мы с мужем и сами в Европе в первый же месяц отвыкли есть хлеб. Но тот мокрый тюремный ломоть я до сих пор помню - и вкус его, и запах...

Но вы не спешите нас жалеть - вчера нас дежурнячки накормили, а вечерние куски хлеба мы приберегли на сегодня. Это потом на утренних обысках у нас будут отбирать припасенный с вечера хлеб ("Сушите сухари? Значит готовитесь к побегу!").

А пока еще можно жить. Тем более, что гениальная Таня запихала в вату перед отъездом бульонные кубики! И разворачивали эту вату, и встряхивали, и прощупывали, но не нашли. Маленькие плоские кубики были внутри слоя. Не на каждый день, конечно, только на "голодные". Тринадцать штук. Откуда они взялись в нашей зоне? А бандероли на что? В Советском Союзе таких кубиков не достать - так прислали нашим родным из-за границы... И присылали, видимо, эмигранты, сами еще не обросшие предрассудками: только теперь мы рассматриваем эти кубики внимательно. Видим на фольговой обертке симпатичного песика и английскую надпись. Из надписи однозначно явствует, что бульон этот - для домашних собачек. Ах, вы, цуцыки наши милые! Вы-то нас и спасаете! Совсем не обижаемся, что кубики - собачьи, ну не умели люди читать по-английски и купили самые дешевые. Как же мы будем пировать в голодные дни! Кинем в кружку кипятка кубик - и размешаем Таниной шпилькой. И пустую кружку хлебушком вымажем - чтоб не нашли при обыске следов жира. А в обед повторим - вот два кубика и израсходовали.

Кончится наша незаконная подкормка только в августе 85-го. Краснеющий Шалин (тогда уже майор) собственноручно прошмонает рулон ваты и с торжеством вытряхнет оттуда двенадцать "бульонок" - на четверых на неделю... И будет нам же хвастаться - нашел все-таки! Прости ему Бог...

В ШИЗО не положено никаких занятий, кроме работы: девчонок из уголовных камер ежедневно выгоняют на трехсменное шитье варежек. Изволь дать норму на той же пайке! Гаснет свет, и они ликуют - машинки-то электрические! Нет тока - нет работы. Оказывается, что ликуют преждевременно:

– Как, за восемь часов ничего не пошили?

– Начальница, тока не было!

– Так крутили бы колесо руками!

– Как так - руками? Сколько же так нашьем?

– Хоть шестьдесят процентов нормы - а нашили бы, если б захотели! А так - злостное уклонение от работы!

Нас на работу не выгоняют: рабочая камера на все ШИЗО одна. Не запускать же нас общаться с уголовницами - мы ведь "особо опасные".

Но нам и так дела хватает - исследуем температуру окружающей среды. По закону в ШИЗО должно быть не ниже шестнадцати градусов. Разумеется, местное начальство трактует это как "не выше". Требуем, чтоб нам измерили в камере температуру. Приносят знаменитый стрелочный термометр.

– Пожалуйста, измеряйте!

Знаменит он на все ШИЗО тем, что всегда показывает одно и тоже пятнадцать с половиной градусов. "В пределах нормы" - по местным понятиям. Недолго думая, Таня сует его в снег, наметенный на подоконник. Но храбрый "стрелочник" и в снегу показывает те же пятнадцать с половиной градусов! Вот что значит оптимизм! Не написать ли об этом эксперименте в прокуратуру?

– Дежурная! Дайте бумагу и ручку!

– В ШИЗО не положено!

– Нам в прокуратуру - заявление. По закону можно и из ШИЗО!

– Ох, эти политички! Только бы им жалобы писать! Свалились на наши головы... Нет у нас бумаги!

– Так возьмите у нас в вещах, в боковом карманчике! Там, кстати, и конверты.

Пропадает наша дежурнячка, и до ужина мы не можем до нее достучаться. Вечерний обход - ДПНК с новой сменой. Обыскивают нас и камеру.

– Мы просили бумагу для заявления, а нам не дали.

– Ох, Господи, опять заявления! Ну что вам не сидится?

– Так холодно же, а вы жульничаете со своим термометром!

– Ничего не холодно, температура нормальная.

Стоят в нашей камере в шинелях и ушанках, рожи красные, сытые, пар изо рта... Можно поверить, что им не холодно.

– Но мы имеем право написать в прокуратуру?

– Только в дневную смену, а теперь - ночная заступает. Завтра успеете!

Завтра будет другой ДПНК, пусть он и расхлебывает. А нам всю борьбу за собственную бумагу и конверт - начинать сначала.

– Ну чего озоруете, женщины? Вон отопление включили, счас тепло будет!

Действительно, трубы слегка теплеют. Они идут вдоль пола, и мы ложимся, прижимаясь к ним всем телом. Наш тайно принесенный термометр показывает, что в камере двенадцать градусов, но рядом с самой трубой все же теплее. Обхватываем трубу посиневшими пальцами и чувствуем, как в них пляшут мелкие иголочки. Ох, какое блаженство! Через час трубы - опять ледяные, но мы от них уже не отходим - знаем, что кочегары гонят горячую воду импульсами. Подкинут угля - отдохнут, поспят, в самодельные картишки перекинутся. И опять подкинут. Надо ловить момент.

Но и по ледяным трубам льется поток жизни - те самые разговоры через кружку. Трубы идут по всем камерам вкруговую, и, лежа возле них, мы невольно становимся если не свидетелями, то слушателями чужой личной жизни.

– Третья, третья! Вы махорку в рабочке нашли?

– Нет!

– Эх, дуры, для вас под кроем оставили!

Значит, третья камера, выйдя на работу, так и не нашла в рабочей камере махорки. А махорка в ШИЗО - дикий дефицит: курить здесь нельзя, табак и спички проносят сквозь обыск виртуозы. И делятся не со всеми, а по своей какой-то сложной системе расчетов. А те, из третьей, не отыскали оставленную для них заначку. Действительно, не от большого ума.