Серый - цвет надежды

– Восьмая! Политические! Таня, я Тишка из шестой! Ты меня помнишь?

– Помню, помню.

– Ну как дела, Танюша? Это кто с тобой? Как звать?

– Ира. Тоже из нашей зоны.

– А за что посадили?

– Кого? Иру - в лагерь или нас в ШИЗО?

Таня любит точные формулировки. Так ее приучила "Хроника текущих событий" - подпольное издание советских новостей.

– И ее и вас обеих!

– Иру - за стихи.

– А-а, поэтка, значит.

– А нас сюда - за забастовку.

– Обе-две бастуете?

– Да не две, а вся зона.

– Ага, значит, скоро Наташа приедет! Как она там?

– Болеет.

– Девочки, ну держитесь! Все будет хорошо!

Это "все будет хорошо" - стандартное зэковское утешение. Сколько раз я его выслушала от незнакомых и полузнакомых за всю отсидку! И каждый раз поражалась бессмысленности: ну откуда они знают, хорошо у меня все будет или плохо? А вот поди ж ты - правы оказались самодеятельные тюремные пророки. И трудно мне было, и холодно, и - признаюсь - страшно. А все равно хорошо и жива осталась, и совесть не продала, и дождался меня на свободе любимый человек... Чего мне еще? Всем бы так, кому твердили это самое пророчество... Мне оно помогло, наверное. Это было - как короткая молитва за нас - тех, кто сроду не умел молиться.

Мы с Таней спорим про судьбу России: откуда начался наш исторический вывих, с Петра Первого или раньше, или позже? Спор бесконечен, как и все разговоры такого рода. Пора и спать, но не хочется. Читаю Тане наизусть стихи. Сначала чужие, потом свои. Потом затихаю, и все понимающая Таня делает вид, что спит. Она знает, что я прочту ей стихи этой ночи завтра утром.

Я сижу на полу, прислонясь к батарее.

– Южанка, мерзлячка!

От решетки на лампочке тянутся длинные тени, Очень холодно.

Хочется сжаться в комок по-цыплячьи.

Молча слушаю ночь,

Подбородок уткнувши в колени.

Тихий гул по трубе.

Может, пустят горячую воду?

Но сомнительно: климат ШИЗО,

Кайнозойская эра...

Кто скорей отогреет

Державина твердая ода,

Марциала опальный привет

Или бронза Гомера?

Мышка Машка стащила сухарь

И грызет за парашей.

Двухдюймовый грабитель,

Невиннейший жулик на свете!

За окном суета, и врывается в камеру нашу

Только что со свободы

Декабрьский разбойничий ветер.

Гордость Хельсинкской группы не спит

По дыханию слышу.

В Пермском лагере тоже не спит

Нарушитель режима.

Где-то в Киеве крутит приемник другой одержимый,

И встает Орион,

И проходит от крыши до крыши.

И печальная повесть России

(А может, нам снится?)

Мышку Машку,

И нас,

И приемник, и свет негасимый

Умещает на чистой, еще непочатой странице,

Открывая на завтрашний день

Эту долгую зиму.

Эти стихи я пошлю с этапа, возвращаясь в зону, и они благополучно попадут раньше к "теневым" адресатам, а потом - к Игорю. Еще до того, как я успею приехать в ШИЗО второй раз. Каково будет моему "одержимому" получить эти корявые, наспех записанные в грохочущем поезде строки? В ту ночь я об этом даже не думаю: Игорь несет свою часть ноши, я - свою. Сейчас меня, как и Таню, более всего заботит точность формулировки...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

И все же больше всех мышей и мокриц, больше сознательного вымораживания заключенных в ШИЗО, голода и неизбывной грязи меня в тот раз потрясла бытовая жизнь уголовного лагеря. Этот быт переносился в соседние камеры, население их все время менялось, и двенадцати суток хватало, чтоб войти в курс всех лагерных событий. Потом я уже притерпелась, а раньше меня поражало, откуда в постоянной тюремной перекличке такое количество мужских имен? Откуда сцены ревности? Ведь лагерь - женский...

Нет, я знала про уголовную лесбийскую любовь, но не представляла, что - в таком масштабе. Оторванные от нормальной жизни женщины, в основном молодые, создавали себе эрзац-любовь и эрзац-семьи. Да-да, целые семьи - с дедушкой и бабушкой (их роли брали на себя пожилые), с папой-мамой и детками-малолетками. Малолетками были только приехавшие из детской зоны, а значит - достигшие восемнадцатилетнего возраста. Но и им предстояла лагерная женская наука.

– Маша! Маша! Вторая! Что там нового в зоне?

– Ой, Зина, ты? Вчера этапом малолеток привезли. Мы ходили смотреть. Такие киски! Одна - в нашей бригаде, мы ее себе взяли за дочку!

Мужскими именами назывались "коблы" - женщины, берущие себе в лесбийской любви мужскую роль. Женскую роль брали на себя "ковырялки". Разумеется, это было запрещено, разумеется, застигнутых на месте преступления наказывали, и публичное шельмование было еще самым мягким вариантом. Ничего не помогало. Страсти только разгорались пуще. Если сажали в ШИЗО одну - другая, по лагерной этике, должна была вытворить что угодно, но сесть в ШИЗО следом за ней. Иначе это был повод для ревности, и начинались бесконечные интриги.

– Федя, ты тут сидишь, а твоя Лизка с Женькой гуляет!

– С какой это Женькой?
– спрашивал Федя металлическим меццо-сопрано.

– А из шестого отряда!

– Врешь?!

– Ну, спроси у Михрютки, ее только сегодня посадили.

– Михрютка! Михрютка! Первая! Правда, что ль?

– Черт ее знает, я им свечку не держала. В ларек, правда, в месте ходили.

– Ну, я ж ее!

И побьет Федька свою Лизку, выйдя из ШИЗО, или - еще того лучше вскроет себе вены, чтоб доказать любовь и чтоб "изменщица" опомнилась. Лагерные врачи, сатанея от этих постоянно вскрываемых вен, зашивают их без наркоза.

– Ори, ори, в другой раз вскрываться не будешь!

Может, конечно, и не будет. Но показывала же мне в больничке сорокалетняя Ксюха сплошь изрезанные руки - шрам на шраме! И все от несчастной любви. "Коблы", обязанные, как и все прочие, носить косынки, повязывают их особым манером, чтобы было похоже на мужскую кепку. Стараются говорить басом, ходят враскачку, делают татуировки. Сами себе не стирают: на то есть их "половинки". Доходят до полной невменяемости даже те, кто имел нормальные семьи на свободе. Я слышала, сидя в очередном ШИЗО, дикую сцену. Начальница отряда пришла уговаривать такую "половинку" выйти из ПКТ на свидание к мужу и двухлетнему сыну.

Никакие свидания в ПКТ не положены, но тут администрация то ли сжалилась, то ли решила разбить лагерную "пару сожителей". Сам по себе приезд мужа на свидание - в уголовных лагерях не частая вещь. Большинство мужчин не ждет своих попавших в беду жен - разводятся. Бывают, конечно, исключения, но редко. Это вам не политзэки, которые, бывало, ждали друг друга по двадцать лет. Тот приехавший муж был, видимо, одним из таких исключений. И вот - беспрецедентно!
– им позволили свидание!

И она не пошла. Наотрез отказалась выйти из камеры к мужу и сыну. Тщетно уламывала ее изумленная начальница отряда - у нее была уже другая, лагерная любовь! Ее Сашка, слушавшая это все из соседней камеры, могла быть довольна...