Сестра моя Каисса

В-третьих, вначале неосознанно, а затем все более сознательно я искал гармонию в том, что происходило на шахматной доске. Я еще не понимал ее тайны, но плоды гармонии – неистребимая жизненность и неотразимая победоносность – были для меня очевидны.

Не правда ли, этот маленький «букет» все-таки претендует на исключительность?

Только на первый взгляд.

Только в сравнении с тем, что привычно, что мы видим в окружающих нас людях.

В сравнении с банальностью.

Я не хочу сказать худого о товарищах моего детства. Они одарили меня своей дружбой, они никогда не подавляли меня – самого маленького и самого младшего в компании. Напротив – они всячески поддерживали и поощряли меня. Это их снисходительное благодушие и любовь создали тепличную атмосферу, в которой я поднимался как на дрожжах, развивался свободно, не ведая боли и уколов ревности. Не знаю, сколько им было дано, уж во всяком случае не меньше, чем мне! – это были здоровые, ловкие и толковые ребята. У них все получалось легко и просто, без проблем, без видимого напряжения. Жизнь не требовала от них борьбы, не требовала преодоления. И вот я думаю: не это ли погубило задатки, которые в них безусловно были? И у них, и у меня внешне все было вроде бы одинаково: одинаковые обстоятельства, одинаковое воспитание, предположим – одинаковые способности. Но они – имея громадный выбор (который не осознавали), дезориентированные громадной собственной силой (которую не осознавали тоже) – выбрали линию наименьшего сопротивления. Даже не выбрали – поддались ей, поддались течению. Оно усыпило, убаюкало их. «Мышцы» их душ, не испытывая нагрузок, уже к юности одрябли; память, загружаемая лишь школьной зубрежкой, потеряла творческие функции, стала механической; мысль – не имея достойной цели, – выродилась в колоду стереотипов. Помните, как у Марка Твена, в «Принце и нищем», государственная печать, оказавшись в руках мальчика-люмпена, превращается в инструмент для колки орехов…

А я в это время бил в одну точку. Бил, бил и бил. Не потому, что я такой умный – так сложилось. Игрок стал кормчим моей души. А любой игрок знает, что путь наименьшего сопротивления никогда не приведет к выигрышу. Тем более – к крупному выигрышу. Просуществовать, продержаться, свести баланс так на так, – да и то при условии стабильного везения! – вот максимум, на который может рассчитывать в игре плывущий по течению. Что в основе этой философии? Выгода. Вот печка, от которой он пляшет; вот его истинная цель.

А ведь у игрока совсем иная философия, значит, и цель иная. Игрок играет для того, чтобы пережить приключение. Играя – он преодолевает. Преодолевая себя, обстоятельства, судьбу.

Только ради выгоды игрок никогда бы не пошел на все эти издержки. Сама по себе выгода ему скучна. Желанна – как и всякому нормальному человеку, но при этом и скучна. А поскольку истинный игрок ищет переживаний, провоцирует их, коллекционирует их, любая скука ему противопоказана. В том числе и скука ради выгоды. Поэтому, стоит ему ощутить, что скука встала за его спиной, он тут же прогоняет ее простым приемом: он повышает ставку. Независимо от карт, которые в это время находятся у него на руках. Натура сильнее расчета!

Где же здесь исключительность?

Я не вижу ее.

Любой истинный игрок талантлив – это безусловно. Он не выносит рутины, ищет новые ходы, испытывает себя, бросая вызов судьбе. Он не хочет и не может жить скучно. Ну и слава Богу! Что в этом особенного? Где, на каких скрижалях написано, что скука и банальность – это норма? Банальность бесплодна, значит, тормозит развитие, – и уже хотя бы поэтому не может быть нормой. Скука – сильнейший источник отрицательных эмоций и первый признак спада, она способна истощить и погубить любое живое дело, – значит, и она противопоказана норме. А что же такое норма? Это состояние, это ситуация, которые способствуют развитию, движут дело вперед. Порождают нечто новое.

Вот почему я считаю, что букет векторов (повторяю: интенсивность поглощения партией, целеустремленность в работе над проблемами, плотность игры и поиск гармонии), которые слитным усилием вначале подняли меня в шахматной игре над моими друзьями детства, а потом вынесли на шахматный трон, – это всего лишь норма.

Нормально, когда человек много работает.

Нормально, когда он вкладывает в работу душу.

Нормально, когда он старается внести в работу необычность, небывалость, непредсказуемость, без чего и нет ни Творчества, ни Игры, между которыми – когда они с прописной буквы – я с удовольствием ставлю знак равенства.

Нормально, когда критерием творчества служит идеал.

Но! – как сказано в Святом Писании – много званых, да мало призванных.

Как же долог путь, который мне только еще предстоит пройти!.. Сколь он щедр на тупики, на испытания, на искушения… если бы знать наперед…

У игроков в преферанс есть поговорка: если знать, что лежит в прикупе, можно не ходить на службу. Не знаю, не знаю… по крайней мере, за себя ручаюсь: я бы так не смог. Скучно. (Если позволите, я не буду говорить о моральной стороне, ее, я уверен, мы оцениваем одинаково.) Уходит смысл. Остается ощущение бездарно прожитых дней. И ведь эту пустоту уже ничем не заполнишь: пустоту можно заполнять только сегодняшнюю, а вчерашняя остается зияющей в душе раной навсегда…

Нет, я бы наверняка так не смог. Я бы чем-нибудь другим занялся, – уж как-нибудь бы да придумал! – чтобы было напряжение, чтобы дух захватывало, – пан или пропал! – чтобы каждой клеточкой тела ощущать: живу! Живу! Но я забежал вперед.

А пока я, маленький и тщедушный, стою на коленях на стуле. Передо мной на углу стола шахматная доска. Напротив – отец. Он чуть откинулся на своем стуле, так что его лицо кажется загорелым в рябой тени от бахромы красного шелкового абажура, который парит над нами царственным балдахином. На доске очередной разгром. Остатки моей армии, разбросанные по полям, уже невозможно соединить ни хитростью, ни силой – нет времени, нет для этого ходов.

– Через два хода тебе мат, – говорит отец.

Я это вижу. Я уже настолько разбираюсь в шахматах, что кроме своих ходов, могу предвидеть и ходы отца. Чаще один-два, но иногда – прослеживая очевидную логику какого-то резкого его хода – я угадываю (или предполагаю) целую серию. И это меня захватывает необычайно.

Я вижу, что мне через два хода мат, вижу, что спасения нет, и начинаю плакать. Я это делаю не совсем специально: я уже знаю, что от слез становится легче на душе; но и отца можно разжалобить – в следующей партии он либо поддастся, либо так построит игру, что партия закончится миром в связи с полным истреблением обеих армий.

Я заранее знаю ласковое выражение его лица и глаз, и слова утешения, которые он произнесет, и прикосновение руки, треплющей меня по волосам. Но сегодня ничего этого нет. Что случилось?

Отчего отец не смеется и не тянется ко мне своею ласковой рукой? Отчего его глаза так холодны и жестки?

– Вот что, сынок, – говорит он подчеркнуто четко, – запомни: еще раз заревешь, – никогда больше не сяду играть с тобой.

У нас дома ничего не повторяют дважды.

Мои слезы высыхают. Мои последние в жизни шахматные слезы.

Так ко мне приходит познание одного из важнейших законов игры: угроза страшнее исполнения.

КОММЕНТАРИЙ И. АКИМОВА

Здесь я хочу продолжить свою мысль о том, что, будучи болезненным ребенком, Карпов волей неволей вынужден был накапливать впечатления. Эта тяга к накоплению выражалась и материально. Например, в коллекционировании. Но главное – в шахматах. В шахматах это более чем убедительно. Я уже не говорю, что ему здесь принадлежат все мыслимые рекорды; но он продолжает накапливать количество победных турниров, словно хочет сделать недостижимыми свои рекорды даже в самом отдаленном будущем.

Возьмем типичную карповскую шахматную партию. Самое в ней характерное – накопление мелких преимуществ. Шахматисты помнят слова Нимцовича: «Позиционная игра характеризуется не нападением или защитой, но только мерами, направленными на упрочение положения». Здесь – весь Карпов. Для него даже гармония – это нечто накопляемое. Его позиция – это накопить преимущества, большинство которых видит и знает только он. Именно поэтому он не пойдет на позицию другого типа, пока не будет уверен, что она не окажется более гармоничной.