Сестра моя Каисса

Конечно, я носил сестрины платья только дома и только самые первые годы, пока не осознал, что я мужчина. Это неожиданное открытие непохожести на сестру, полярности ей вызвало во мне целую бурю чувств. Я ощущал, что по-старому уже нельзя, прежними наши отношения уже никогда не будут. (Прежде она была для меня как бы второй мамой, маленькой мамой, более доступной мамой, а теперь она стала земной и понятной, и, должно быть, во мне боролись прежняя нежность и жестокая потребность расквитаться за самообман, но второе было чуждо моей натуре, прошло скоро и без следа, а нежность наполнилась новым смыслом, и если прежде к Ларисе у меня были сыновние чувства, то теперь я часто ловлю себя на том, что думаю о ней, как о дочери, о взрослой и самостоятельной дочери, со строптивостью которой мне приходится мириться, поскольку строптивость – это наша фамильная черта, такая же, как отзывчивость и целеустремленность, как твердость и доброта.) И мне было жаль нашей разорванной целостности, разбитой зеркальности. И в то же время я гордился, что я не такой, как сестра, – другой, особенный. Во мне проснулась самостоятельность. На первых порах она принимала крайние формы: я во всем противоречил Ларисе, задирался, был агрессивен. Но когда эмоциональная волна утихала, я вновь тянулся к ней, ласкался, хотел вместе поиграть. И до сих пор помню, как в такие минуты, стараясь ей польстить, я влезал в ее платьица, и как мне было хорошо в них. Мне казалось, что они еще пахнут Ларисой, еще хранят ее уютное, ласковое тепло, хотя, если подумать, это было совершенно невозможно: ведь в те годы она была почти вдвое крупнее меня.

Наша нужда была производной двух обстоятельств. Во-первых, как я уже писал, после моего рождения мама оставила службу, чтобы заниматься детьми и вести дом. Во-вторых, отец в это время тоже не работал. Он учился.

Потомственный рабочий (мои предки и со стороны отца, и со стороны матери глубочайшими корнями уходили к истокам Златоустовских заводов; это больше двухсот лет! – и все они были рабочими; впрочем, среди них случались и настоящие русские умельцы; так, например, мой дед по материнской линии за свое мастерство был столь отмечен, что жалование получал – ну, конечно же, при царе, – золотыми червонцами), так вот, потомственный рабочий – отец, как я понимаю, был замечательно талантлив, и это проявлялось буквально во всем, что бы он ни делал. Это от него мне досталась память, от него – чутье на нестандартные решения там, где остальным все представлялось очевидным; от него – и любовь к прочности, точности и гармонии.

Только у него все эти качества проявлялись более ярко, чем у меня. Например, когда Лариса уже училась в политехническом, она обратила внимание, что, консультируя ее по ГОСТам, отец никогда не заглядывает в справочники. Оказывается, он их помнил все – десятки тысяч! – и ни разу не ошибся.

И организатор он был блистательный: на какое бы производство его ни направляли, он быстро узнавал людей, их возможности и притязания, и создавал такие условия, чтобы они работали с удовольствием, а значит – и с максимальной отдачей.

Я тоже ощущаю в себе эту отцовскую организаторскую жилку, но в оценке людей я более доверчив, в сотрудничестве – более прямолинеен. Отсюда и ошибки в людях, и разочарования, чего с отцом на моей памяти не случалось никогда.

Как бы там ни было, он для меня и в этом – ориентир. Участвуя в решении социальных проблем, я в затруднительные моменты обращаюсь к его памяти, думаю: а как бы в этом случае поступил отец? – и сразу же вижу правильный ответ. Очевидно, это – знакомое каждому обращение к нравственным эталонам, которые в моем случае олицетворены отцом.

В юности он не получил специального образования – и все-таки сделать карьеру. Его талант был замечен сразу; чем бы он ни занимался, все у него получалось лучше, ярче, чем у других. Неудивительно, что едва открывалась очередная вакансия, как руководство тут же выдвигало на нее отца. Простым рабочим он пробыл недолго; достигнув высших квалификационных разрядов, он вскоре был назначен мастером цеха. Затем – заместителем начальника смены. Наконец – начальником смены.

И тут дело застопорилось. Очередная ступень – начальник цеха – оказалась ему недоступной. Их цех был сам по себе крупным предприятием, заводом на заводе; производство отец знал, руководить людьми мог вполне; стань он начальником цеха, он бы «давал план» не хуже предшественников. Но отец видел эту должность иной. В его представлении начальник цеха был кормчим. Он должен был видеть перспективу, представлять не только завтрашний, но и послезавтрашний день цеха; представлять его развитие не только в контексте завода, но и всей отрасли. Значит, быть в курсе новых материалов и новых технологий.

Мне думается, отец преуспел бы и в этой роли. Таланту безразличен предмет работы – он готов проявить себя на любом поприще; таланту безразличен масштаб работы – ведь талант немыслим без отваги, которая суть его глаза и воздух, и кровь. Ответственность не подавляет талант, а становится дополнительным движителем, приближающим успех.

Правда, остается проблема информации: чем выше уровень работы, тем она обильней, оперативней и сложней. Не это ли губит посредственности? Не это ли останавливает слабых духом? А таланту информативная лавина не страшна. Талант пропускает ее через себя без труда, и, если требует дело, – тянет ее на себя отовсюду, из самых немыслимых мест, как «черная дыра». А если и этого оказывается мало – талант сам создает всю необходимую ему информацию.

Короче говоря, я думаю, дело было не в масштабах работы, а совсем в ином: чтобы дальше расти, чтобы не буксовала карьера, чтобы не оказаться в тупике, требовалась бумажка. Диплом о техническом образовании.

Этим я не хочу сказать, что считаю высшее образование для талантливых людей необязательным. Отнюдь нет. Просто в случае с моим отцом дело было не столько в знаниях и навыках, которых у него более чем хватало, сколько в формальном праве брать на себя большую ответственность.

Отец проучился в Москве, в Высшем техническом училище имени Баумана, три года. Это был специальный курс. Конвейер, который формировал из опытных практиков дипломированных специалистов. И когда я вспоминаю нужду, в которой мы жили, даже нищету, то имею в виду, прежде всего, эти три года. До них нам жилось тоже не сладко, впрочем, как и всем вокруг; не бедствовали – и слава Богу. После них отец пошел на повышение – и жизнь стала налаживаться.

Но эти три года не выкинешь.

Отец получал от завода стипендию – 700 рублей; если пересчитать на нынешний курс, выходит самое большее 140 1 , да и то вряд ли. Половину он оставлял себе – ведь на что-то же он должен был жить! Половину отдавал нам. Даже перебиваться на эту малость втроем было, конечно же, немыслимо, поэтому мама подрабатывала – шила по ночам. Шила она хорошо, но контингент-то был все тот же – наш круг. Работа ценилась дешево не потому, что люди не хотели больше платить. Не могли! Они так же, как и мы, с трудом сводили концы с концами, и, чтобы заплатить портнихе, должны были ограничивать себя в чем-то ином.

1

Речь идет о конце 1980-х. По нынешним московским меркам – тысяч 13–15.

Но как бы ни были малы эти гонорары, они все же были, мы продержались ими эти долгие три года, хотя потом выяснилось, что маме это просто так не сошло: у нее резко сдали глаза. Я узнал об этом много позже. Сказать, что я сожалею о мамином несчастье – значит не сказать ничего. И все же! Все же – как бы ни было горько сознание маминой утраты, я не могу заставить себя думать о тех вечерах иначе, чем с нежностью.

Сколько их было! – отшлифованных временем, согретых душевной близостью, сбереженных в сердце… Лариса уже спит – ей рано в школу; Мурка свернулась калачиком у меня под боком, прикрыла свои холодные, наглые глаза и делает вид, что ей все безразлично; а я и не очень-то стараюсь притворяться спящим: смотрю через прутья кроватки, как мама склонилась над шитьем, слушаю, как она тихонько поет, как время от времени мягко и редко постукивает ее «зингер». Я знаю с точностью до дня, когда приедет отец, но все же спрашиваю:

– Мам, а сколько дней осталось до папиного приезда?

– Мы же с тобой считали днем – пятьдесят два. Спи – и тогда время пролетит быстрее, и останется меньше дней.

– Нет, – говорю я, – и завтра тоже будет пятьдесят два, ведь мы сегодняшний день уже не считали…

Как страстно хотелось, чтобы время пролетало скорей! Наверное, если бы было возможно, я бы вообще отказался от этих дней без отца. Пусть они были заполнены до краев – без отца в них не было самого главного, и поэтому мне было совсем их не жаль.

Удивительна была моя близость к этому человеку, ощущение неотделимости от него, ощущение преемственности. Почти физически я чувствовал, что моя жизнь вырастает из его жизни, и, когда его не было рядом, я не то чтобы оставался без корней или без почвы – нет; просто наступала засуха, и нужно было набраться терпения (и я учился терпению – учился уже тогда, познавая всем своим существом изменчивость течения времени и его поразительную способность изменять цену всему, к чему бы оно ни прикасалось), нужно было как-то досуществовать, «добыть», дожить до того дня, когда его лицо проявится в раме закопченного вагонного окна, и я вырвусь из маминой руки и буду бежать по перрону рядом с этим окном, нескладный и маленький, натыкаясь на людей и что-то крича от восторга, а он будет стоять, прижавшись к стеклу, и глядеть на меня такими глазами, такими глазами…