Сестра моя, жизнь

Зимой заводы сообщались с внешним миром допотопным способом. Почту возили из Казани, расположенной в двухстах пятидесяти верстах, как во время «Капитанской дочки», на тройках. Я один раз проделал этот зимний путь…»

Борис Пастернак.

Из очерка «Люди и положения»

К стихам из книги «Поверх барьеров» Пастернак относился как к поискам средств выражения и писал родителям:

«…Сейчас во всех сферах творчества нужно писать только этюды, для себя, с технической целью и рядом с этим накоплять такой опыт, который лишен эфемерности и случайности…»

Положительными достижениями стилистики новой книги, по мнению Пастернака, были «объективный тематизм и мгновенная, рисующая движение живописность». Эти качества достигались новаторскими приемами, родственными современной живописи, подчеркнутой яркостью, динамическим смещением, разложением формы.

* * *

«…В ноябре или декабре Бобров показал мне книгу Пастернака „Поверх барьеров“, которая была своеобразным ответом на совершающиеся события. Несколько стихотворений, посвященных войне, были искажены цензурой. Остальные в каком-то смысле передавали внутренний смысл разбушевавшихся стихий… В ней все было перевернуто, разбросано, разорвано и некоторые строфы напоминали судорожно сведенные руки. Как поэтическое явление книга со всей отчетливостью выражала его творческий метод, с которым он впоследствии упорно боролся, пока отчасти не вышел из этой борьбы победителем, добившись понятности и относительной простоты. К тому времени, когда писалось „Поверх барьеров“, у него должно было сложиться некоторое поэтическое самосознание, я не скажу полная уверенность в себе…

Книга вышла в канун революции, в начале 17-го года. Во многом она, по своему внутреннему смыслу, созвучна ей. Поэт часто оказывается тем, что Тютчев назвал «органа глас глухонемой» [26] . Знал ли он об этом? Может быть, иначе он не написал бы своего «Петра»…»

К.Г. Локс.

Из «Повести об одном десятилетии»

Зимнее небо

Цельною льдиной из дымности вынут Ставший с неделю звездный поток. Клуб конькобежцев вверху опрокинут. Чокается со звонкою ночью каток.

26

У Тютчева: «Пойми, коль может, // Органа жизнь глухонемой».

Реже-реже-ре-же ступай, конькобежец, В беге ссекая шаг свысока. На повороте созвездьем врежется В небо Норвегии скрежет конька. Воздух железом к ночи прикован, О, конькобежцы! Там – все равно, Что, как орбиты змеи очковой, Ночь на земле, и как кость домино; Что языком обомлевшей лягавой Месяц к скобе примерзает; что рты, Как у фальшивомонетчиков, – лавой Дух захватившего льда налиты [27] .

27

По «Русской правде» Ярослава Мудрого наказанием для фальшивомонетчиков было заливание рта расплавленным оловом.

1915

Душа

О вольноотпущенница, если вспомнится, О, если забудется, пленница лет. По мнению многих, душа и паломница, По-моему – тень без особых примет. О, – в камне стиха, даже если ты канула, Утопленница, даже если – в пыли, Ты бьешься, как билась княжна Тараканова, Когда февралем залило равелин [28] .

28

Имеется в виду картина К.Д. Флавицкого (1830–1866), изображающая претендентку на русский престол Елизавету Тараканову в Петропавловской крепости во время наводнения 1775 года.

О внедренная! Хлопоча об амнистии, Кляня времена, как клянут сторожей, Стучатся опавшие годы, как листья, В садовую изгородь календарей.

1915

Раскованный голос

В шалящую полночью площадь, В сплошавшую белую бездну Незримому ими – «Извозчик!» Низринуть с подъезда. С подъезда Столкнуть в воспаленную полночь И слышать сквозь темные спаи Ее поцелуев – «На помощь!» Мой голос зовет, утопая. И видеть, как в единоборстве С метелью, с лютейшей из лютен, Он – этот мой голос – на черствой Узде выплывает из мути…

1915

* * *

Я понял жизни цель и чту Ту цель, как цель, и эта цель — Признать, что мне невмоготу Мириться с тем, что есть апрель. Что дни – кузнечные мехи И что растекся полосой От ели к ели, от ольхи К ольхе, железный и косой, И жидкий, и в снега дорог, Как уголь в пальцы кузнеца, С шипеньем впившийся поток Зари без края и конца. Что в берковец [29] церковный зык, Что взят звонарь в весовщики, Что от капели, от слезы И от поста болят виски.

1915

Стрижи

Нет сил никаких у вечерних стрижей Сдержать голубую прохладу. Она прорвалась из горластых грудей И льется, и нет с нею сладу.

29

Берковец – мера веса в 160 килограмм. Имеются в виду редкие тяжелые удары великопостного колокольного звона.

И нет у вечерних стрижей ничего, Что б там, наверху, задержало Витийственный возглас их: о торжество, Смотрите, земля убежала! Как белым ключом закипая в котле, Уходит бранчливая влага, — Смотрите, смотрите – нет места земле От края небес до оврага.

1915

После дождя

За окнами давка, толпится листва, И палое небо с дорог не подобрано. Все стихло. Но что это было сперва! Теперь разговор уж не тот и по-доброму. Сначала всё опрометью, вразноряд Ввалилось в ограду деревья развенчивать, И попранным парком из ливня – под град, Потом от сараев – к террасе бревенчатой. Теперь не надышишься крепью густой. А то, что у тополя жилы полопались, — Так воздух садовый, как соды настой, Шипучкой играет от горечи тополя. Со стекол балконных, как с бедер и спин Озябших купальщиц, – ручьями испарина. Сверкает клубники мороженый клин, И градинки стелются солью поваренной. Вот луч, покатясь с паутины, залег В крапиве, но кажется, это не надолго, И миг недалек, как его уголек В кустах разожжется и выдует радугу.

1915, 1928

Импровизация

Я клавишей стаю кормил с руки Под хлопанье крыльев, плеск и клёкот. Я вытянул руки, я встал на носки, Рукав завернулся, ночь терлась о локоть.