Сестра моя, жизнь

Тогда, как вечная случайность, Подкрадывается зима Под окна прачечных и чайных И прячет хлеб по закромам. Коротким днем, как коркой сыра, Играют крысы на софе И, протащив по всей квартире, Укатывают за буфет. На смену спорам оборонцев — Как север, ровный Совнарком [43] , Безбрежный снег, и ночь и солнце, С утра глядящее сморчком.

43

Совет народных комиссаров – Совет министров.

Пониклый день, серьё и быдло, Обидных выдач жалкий цикл, По виду – жизнь для мотоциклов И обданных повидлой игл. Для галок и красногвардейцев, Под черной кожи мокрый хром. Какой еще заре зардеться При взгляде на такой разгром? На самом деле ж это – небо Намыкавшейся всласть зимы, По всем окопам и совдепам [44] За хлеб восставшей и за мир.

44

Советы рабочих и крестьянских депутатов – органы советской власти.

На самом деле это где-то Задетый ветром с моря рой Горящих глаз Петросовета, Вперенных в небывалый строй. Да, это то, за что боролись. У них в руках – метеорит. И будь он даже пуст, как полюс, Спасибо им, что он открыт. Однажды мы гостили в сфере Преданий. Нас перевели На четверть круга против зверя. Мы – первая любовь земли.

1927

После разгона Учредительного собрания, ставшего крушением надежд на установление в стране законности и порядка, – подтверждением страшных предчувствий стало убийство революционными матросами в ночь с 7-го на 8 января 1918 года в Мариинской больнице двух депутатов: министра Временного правительства А.И. Шингарева и государственного контролера Ф.Ф. Кокошкина.

* * *

Мутится мозг. Вот так? В палате? В отсутствие сестер? Ложились спать, снимали платье. Курок упал и стер? Кем были созданы матросы, Кем город в пол-окна, Кем ночь творцов; кем ночь отбросов, Кем дух, кем имена? Один ли Ты, с одною страстью, Бессмертный, крепкий дух, Надмирный, принимал участье В творенье двух и двух? Два этих – пара синих блузок. Ничто. Кровоподтек. Но если тем не «мир стал узок», Зачем их жить завлек? Сарказм на Маркса. О, тупицы! Явитесь в чем своем. Блесните! Дайте нам упиться! Чем? Кровью? – Мы не пьем. Так вас не жизнь парить просила? Не жизнь к верхам звала? Пред срывом пухнут кровью жилы В усильях лжи и зла.

1918

Русская революция

Как было хорошо дышать тобою в марте И слышать на дворе, со снегом и хвоёй, На солнце, поутру, вне лиц, имен и партий, Ломающее лед дыхание твое! Казалось, облака несут, плывя на запад, Народам со дворов, со снегом и хвоёй, Журчащий как ручьи, как солнце сонный запах — Всё здешнее, всю грусть, всё русское твое. И теплая капель, буравя спозаранку Песок у желобов, грачи и звон тепла Гремели о тебе, о том, что иностранка, Ты по сердцу себе приют у нас нашла. Что эта изо всех великих революций Светлейшая, не станет крови лить, что ей И Кремль люб, и то, что чай тут пьют из блюдца. Как было хорошо дышать красой твоей! Казалось, ночь свята, как копоть в катакомбах [45] В глубокой тишине последних дней поста. Был слышен дерн и дром [46] , но не был слышен Зомбарт [47] . И грудью всей дышал Социализм Христа. Смеркалось тут… Меж тем свинец к вагонным дверцам (Сиял апрельский день) – вдали, в чужих краях Навешивался вспех ганноверцем, ландверцем [48] . Дышал локомотив. День пел, пчелой роясь.

45

Имеются в виду первохристианские общины, скрывавшиеся в римских катакомбах. Отсюда – прямая связь с христианским социализмом.

46

Дром – дремучий лес, чаща.

47

Вернер Зомбарт (1863–1941) – немецкий экономист и социолог, испытавший влияние марксизма.

48

Речь идет о запломбированном солдатами ландвера (местной службы) вагоне, в котором через закрытую границу приехал в Петроград Ленин со своими соратниками, и его «Апрельских тезисах».

А здесь стояла тишь, как в сердце катакомбы. Был слышен бой сердец. И в этой тишине Почудилось: вдали курьерский несся, пломбы Тряслись, и взвод курков мерещился стране. Он – «С Богом, – кинул, сев; и стал горланить: — К черту! — Отчизну увидав: – Черт с ней, чего глядеть! Мы у себя, эй жги, здесь Русь, да будет стерта! Еще не всё сплылось; лей рельсы из людей! Лети на всех парах! Дыми, дави и мимо! Покуда целы мы, покуда держит ось. Здесь не чужбина нам, дави, здесь край родимый. Здесь так знакомо всё, дави, стесненья брось!» Теперь ты – бунт. Теперь ты – топки полыханье. И чад в котельной, где на головы котлов Пред взрывом плещет ад Балтийскою лоханью Людскую кровь, мозги и пьяный флотский блёв.

1918

В стихотворении, не издававшемся при жизни Пастернака и сохранившемся в бумагах его брата, особое возмущение автора вызвано открытой ненавистью Ленина к России и всему русскому, весенней тишине противостоит громовая резкость («стал горланить») ленинских призывов к насилию. В заметке 1957 года, посвященной лету 1917 года и роли Ленина, Пастернак писал о «не имеющей примера смелости его обращения к разбушевавшейся стихии», о его «готовности не считаться ни с чем». Заметка была написана по требованию редакции, не допускавшей к изданию очерк Пастернака «Люди и положения» без каких-либо слов о его отношении к революции. Общая тональность восхищения атмосферой революционного лета давала возможность в положительном смысле воспринимать откровенно страшные слова о «душе и совести» «великой русской бури», «лицом и голосом» которой стал Ленин. Теперь время дало возможность снять со слов Пастернака вуаль заглушавшего смысл обязательного тона славословий и обнажить точную правду высказанных Ленину обвинений:

«…Он, не колеблясь, взял на себя ответственность за кровь и ломку, каких не видел мир, он не побоялся кликнуть клич к народу, воззвать к самым затаенным и заветным его чаяньям, он позволил морю разбушеваться, ураган пронесся с его благословения…»

* * *

«…Настала зима, какую именно предсказывали. Она еще не так пугала, как две наступившие вслед за нею, но была уже из их породы, темная, голодная и холодная, вся в ломке привычного и перестройке всех основ существования, вся в нечеловеческих усилиях уцепиться за ускользающую жизнь.