Сестра моя, жизнь

«Пришел», – летит от вяза к вязу. И вдруг становится тяжел, Как бы достигший высшей фазы Бессонный запах матиол. «Пришел», – летит от пары к паре, «Пришел», – стволу лепечет ствол. Потоп зарниц, гроза в разгаре, Недвижный Днепр, ночной Подол. Удар, другой, пассаж, – и сразу В шаров молочный ореол Шопена траурная фраза Вплывает, как больной орел. Под ним – угар араукарий [88] , Но глух, как будто что обрел, Обрывы донизу обшаря, Недвижный Днепр, ночной Подол.

88

Араукария – тропическое растение из семейства еловых.

Полет орла как ход рассказа. В нем все соблазны южных смол И все молитвы и экстазы За сильный и за слабый пол. Полет – сказанье об Икаре. Но тихо с круч ползет подзол, И глух, как каторжник на Каре [89] , Недвижный Днепр, ночной Подол. Вам в дар баллада эта, Гарри. Воображенья произвол Не тронул строк о вашем даре: Я видел все, что в них привел. Запомню и не разбазарю: Метель полночных матиол. Концерт и парк на крутояре. Недвижный Днепр, ночной Подол.

89

Река Кара находящаяся на границе Архангельской и Тюменской области – место каторжных работ на золотоносных рудниках.

1930

* * *

Красавица моя, вся стать, Вся суть твоя мне по сердцу, Вся рвется музыкою стать, И вся на рифмы просится. А в рифмах умирает рок, И правдой входит в наш мирок Миров разноголосица. И рифма не вторенье строк, А гардеробный номерок, Талон на место у колонн В загробный гул корней и лон. И в рифмах дышит та любовь, Что тут с трудом выносится, Перед которой хмурят бровь И морщат переносицу. И рифма не вторенье строк, Но вход и пропуск за порог, Чтоб сдать, как плащ за бляшкою Болезни тяжесть тяжкую, Боязнь огласки и греха За громкой бляшкою стиха. Красавица моя, вся суть, Вся стать твоя, красавица, Спирает грудь и тянет в путь, И тянет петь и – нравится. Тебе молился Поликлет [90] . Твои законы изданы. Твои законы в далях лет. Ты мне знакома издавна.

1931

* * *

«…Я оставил семью, жил одно время у друзей (и у них кончил „Охранную грамоту“), теперь у других, в квартире Пильняка, в его кабинете. Я ничего не могу сказать, потому что человек, которого я люблю, не свободен, и это жена друга, которого я никогда не смогу разлюбить. И все-таки это не драма, потому что радости здесь больше, чем вины и стыда…»

90

Поликлет – греческий скульптор V века до н. э., установивший в своих работах классические каноны и пропорции красоты человеческого тела.

Борис Пастернак – Сергею Спасскому.

Из письма 15 февраля 1931

* * *

Любимая, – молвы слащавой, Как угля, вездесуща гарь. А ты – подспудной тайной славы Засасывающий словарь. А слава – почвенная тяга. О, если б я прямей возник! Но пусть и так, – не как бродяга, Родным войду в родной язык. Теперь не сверстники поэтов, Вся ширь проселков, меж и лех Рифмует с Лермонтовым лето И с Пушкиным гусей и снег. И я б хотел, чтоб после смерти, Как мы замкнемся и уйдем, Тесней, чем сердце и предсердье, Зарифмовали нас вдвоем. Чтоб мы согласья сочетаньем Застлали слух кому-нибудь Всем тем, что сами пьем и тянем И будем ртами трав тянуть.

1931

Борис Пастернак – Зинаиде Нейгауз

30 апреля 1931.

«Родная моя, удивительная, бесподобная, большая, большая!

Сегодня тридцатое, сейчас утро. Мне хочется все это запомнить. Все ушли из дому, я один с Аидой в Борисовой квартире. Вчера были гости, утром стол стоял еще раздвинутый на две доски под длинной белой скатертью, весь солнечный, заставленный серебром и зеленым стеклом, с двумя горшками левкоев, дверь на балкон была открыта, там тоже было солнце, стекло и зелень.

Через час я пойду к Жене и проведу у нее часть дня, больше, чем бывал там эти месяцы, когда забегал к ней редко и лишь на минутку.

Этим начнется наше прощанье с ней. Я не знал, что оно будет так легко. Что оно будет ясною спокойной весной, среди стихов, вызванных чем-либо столь огромным, маловероятным, очевидным, как ты, со взглядом, открыто и просто вперенным в наше время, с такою верой в землю и ее смысл.

Я не знал, что перед разлукой с ней буду полон чем бы то ни было подобным тебе, – буду переполнен тобою – буду разливать тебя, упрощающую все до полного счастья, – все, чего касается твое влияние, все, на что падает твоя волна. Я не знал, что буду избавлен при прощаньи от душевных подмен, от легкости нелюбви или прирожденного бесчувствия, – но что это будет ничем не омраченное светлое прощанье с дорогим: в мире, равном себе везде, везде живым и милостивым, равном себе без конца, верном и полном тобою…»

Письма писались из дома Бориса Пильняка, который предоставил Пастернаку на время своего отъезда в Америку свой кабинет. После возвращения хозяина, Пастернак еще некоторое время жил у Пильняка. Аида – имя собаки Пильняка, большого египетского дога.

12 мая 1931.

«Сейчас вернулся [91] , телеграмму отправил. Все время вижу вас обоих, тебя и Адика, с закатом, англичанином и пр. Как чудесны эти первые часы пути, когда так облагораживающе сказывается усталость и вдруг получаешь право молчать, сидеть на мягком диване и засматриваться на быстро сменяющиеся картины – право, как бы заслуженное суматохой сборов и волненьями большого, рано начавшегося дня. Природа в дороге кажется наградой, которой тебя признали достойной, это возвышает и трогает – почти что подымаешься в собственном мнении, – ты замечала?…

91

Пастернак провожал уезжавшую в Киев Зинаиду Николаевну со старшим сыном Адиком (Адрианом).

А когда возвращаюсь на Волхонку, вижу Женю. Я вижу ее превращающим взглядом разлуки, и она у меня получается такой, какой была гимназисткой – прелестной, беззащитной, принимающей на себя мир, как дуновенье ветра или тень, а не вонзающей в него взгляд, или замысел, или деятельное желанье. И сердце исходит у меня болью о ней. О ней, а не по ней. Вот в том-то и дело, что ты есть, а то – должно было быть, и это не теперь, а было всегда. И это не в укор ей. Я мало знал людей, которых бы так стоило и надо было бы любить, как ее, – и не за нравственные только качества, а и за внешность: за историю ее внешности, за судьбу ее внешности и ее метаморфоз.