Сестры Шанель

– Браво, браво!

Мы обернулись; в дверях стоял Этьен. В его глазах вспыхивали искорки. С ним были незнакомые мне мужчины в дорогой одежде для тех видов спорта, которые могли позволить себе только богатые. Хотя нет, одного я узнала, и один его вид вызывал трепет. У него была вздернута бровь, гладкое безусое лицо. Наши глаза встретились, и в моей груди что-то дернулось, как ивовый прутик в руках лозоходца.

Хуан Луис Харрингтон.

Лучо.

ТРИДЦАТЬ ТРИ

Поговорить не было никакой возможности. Я поприветствовала Этьена. Потом Габриэль сказала, что нам нужно переодеться к ужину. Я надела платье с оборками и бахромой, подаренное мне Эдриенн, цыганское кольцо и попросила Габриэль уложить мне волосы в стиле, которому она научилась у Эмильенны. Я еще не видела других женщин, таинственных любовниц и дам полусвета. Что, если одна из них с Лучо?

Внизу, в салоне, курили, флиртовали, пили шампанское. Габриэль кивнула на мужчину, который напоминал ящерицу с головой в форме яйца. Он посмотрел на нее и подмигнул.

– Это Леон, – сказала она. – Он граф. Ты приехала с вокзала на его маленьком красном автомобиле. Дальше Анри. Он барон, а его любовница с большими театральными глазами – Сюзанна. А вон там – Хуан Луис Харрингтон. – Она наклонила голову в сторону Лучо, листавшего книгу в кожаном переплете, взятую с полки в другом конце комнаты. Он был такой красивый в вечернем пиджаке! – Это один из тех игроков в поло, которые много лет назад в Мулене обыграли наших офицеров. Ты помнишь? Его семья владеет самой большой эстансией в Аргентине.

Англичанин с повязкой на глазу был берейтором. Француз, от которого пахло ментоловой мазью, – жокеем.

– А вон та, – Габриэль кивнула, – актриса. Она пока не знаменита. Однако если она играет так же плохо, как одевается, ей это не грозит.

Актриса нарисовала на лице родинку, подражая красавице Женевьеве Лантельм^[43], и надела такой тугой корсет и платье с таким низким вырезом, что казалось, ее грудь вот-вот выскочит. Наряд завершало нечто странное, напоминающее халатик в китайском стиле, а на голове возвышалась яркая эгретка. Я не могла дать точное определение, то ли она эпатажная, то ли безвкусная, или, может быть, и то и другое. При всем при этом в ней был определенный шарм, происходивший от ее уверенности в своей неотразимости.

– Она здесь с игроком в поло? – осмелилась спросить я, стараясь говорить как можно равнодушнее.

– Нет, она одна.

Почему каждая частичка меня словно ожила? Он ведь все еще женат! Я взяла бокал шампанского у проходившего мимо официанта, чтобы успокоить нервы.

Габриэль прищелкнула языком, в точности как наша бабушка.

– Не слишком много, Нинетт? – спросила она. – Некоторые теряют от этого рассудок. Я считаю, что лучше бы его сохранять.

За ужином принесли еще шампанского, и я его только пригубила. Я слушала, удивляясь этому миру, напоминавшему изнанку la haute. Разговаривали о лошадях и светских сплетнях, так же, как лейтенанты в Мулене, только здесь все заканчивалось непристойными намеками. Габриэль находилась рядом с Этьеном как хозяйка поместья, и я заметила, что между ними все еще существует естественная связь. Лучо сидел на другом конце стола, и мне очень хотелось быть с ним. Украдкой взглянув на него, я заметила, что уголки его рта слегка приподнимаются, даже когда он не улыбается. До меня доходили обрывки разговора:

– Обучение пони поло не завершено, пока он не будет работать среди крупного рогатого скота, – говорил Лучо.

– Лучо знает о разведении лошадей больше, чем кто-либо другой, – объявил Этьен.

А Леон громко спросил:

– Разведение? Ты имеешь в виду, что куда направить? Я не думаю, что тебе нужна помощь в этой области, Этьен.

Стол взорвался, смеялись все, кроме Лучо. Он смотрел в мою сторону, взгляд казался серьезным, возможно, даже любопытным. Я не была уверена. Скорее всего, он меня не помнил.

Но после обеда он подошел ко мне в гостиной и улыбнулся:

– «Молодость». – Мне потребовалось некоторое время, чтобы вспомнить момент нашей встречи в Мулене. – Одна из Трех Граций.

– Этьен купил ваших лошадей? – спросила я и тут же пожалела об этом. Мне следовало быть более скромной, вести себя так, будто я не помню его, хотя на самом деле никак не могла забыть. В Виши я все еще спала с его носовым платком, спрятанным в наволочке. Я не надеялась увидеть Лучо снова, но этот платок означал нечто большее, чем притяжение, возникшее между нами: он был подтверждением того, что Нечто Лучшее действительно впереди.

– Да, и я помогаю ему объезжать их. Я уезжаю домой в конце следующей недели.

– Обратно в пампасы?

Он казался приятно удивленным:

– Вы помните? Да, через Париж. Там осталось незавершенное семейное дело. Потом снова в пампасы. Я не люблю слишком долго находиться вдали от эстансии.

Значит, он не был завсегдатаем Руайо. Какое облегчение!

Нас прервали радостные возгласы и смех. Леон вошел в комнату, переодетый женщиной и с ярко накрашенными губами, и пытался исполнить «Коко на Трокадеро» фальцетом. Я взглянула на Габриэль, непринужденно болтавшую с Сюзанной у камина. Она рассмеялась вместе со всеми, явно обрадованная. Я тоже засмеялась.

Этьен обвил рукой плечи Лучо и потащил его прочь.

Я залпом выпила остатки шампанского и откинулась на спинку дивана, стоявшего посреди комнаты. Пузырьки обожгли мне горло. Сидевший слева от меня берейтор жестом велел слуге принести мне еще один бокал. Справа придвинулся ближе французский жокей. Я флиртовала с ними, как с лейтенантами в Мулене. Они меня совершенно не интересовали, но так безопаснее, думала я, потому что иногда ловила взгляд Лучо с другого конца комнаты, и мне приходилось делать над собой усилие, чтобы отвести глаза.

Виктрола^[44] играла бойкую песенку, и мои ноги постукивали в такт. Лились напитки, летали пробки, янтарная жидкость искрилась в хрустальных бокалах, повсюду стояли смех и гомон. Теперь барон Анри засунул под рубашку подушку и стоял под руку с Габриэль, которая исчезла и вернулась, переодевшись мужчиной. У Леона под платьем тоже была подушка, а Сюзанна надвинула на свою красивую головку мужскую шляпу. Моя сестра руководила ими в постановке непристойной версии «Будены и Бутоны».

Все это было так странно. Жокей, наклонившись слишком близко и указывая на мой бокал, прошептал, что он сделан по форме слепка с левой груди Марии-Антуанетты, его откровенный взгляд скользнул вниз по моему собственному декольте. Когда он предложил мне еще шампанского, я заколебалась. Перед глазами уже расплывались кольца света, похожие на ореолы. В позолоченном зеркале над каминной полкой мелькнуло отражение – фальшивая улыбка, ошеломленное выражение. Это было мое лицо, раскрасневшееся, взвинченное, растерянное.