Сестры Шанель

В его комнате мне нравилось рассматривать разбросанные повсюду вещи. На прикроватном столике смятая газета и россыпь мелочи. На стуле небрежно брошенный пиджак и галстук. Завернутые в салфетку кубики сахара, припасенные для лошадей. Рядом с ним я жила мгновением, наслаждаясь каждой хрупкой секундой, каждой минутой, каждым часом. Невозможно было предугадать, что случится дальше.

Но ситуация с поставкой лошадей вызывала множество вопросов и действовала Лучо на нервы. Просто переправлять их из Аргентины было опасно. Многое могло пойти не по плану. Существовала вероятность нападения немецких подводных лодок. Не имея возможности активно передвигаться на борту, лошади рисковали заболеть морской лихорадкой – разновидностью пневмонии. Они должны были прибыть в Гавр, французский порт на Ла-Манше – огромный пункт снабжения армии. Оказавшись на суше, животные могли неделями восстанавливать силы, прежде чем были готовы к действительной службе, и многие военные понятия не имели, как обращаться с лошадьми или обучать их. Той зимой Лучо обнаружил, что на фронте британцы бреют лошадей, чтобы защитить их от чесотки.

– Идиоты, – в сердцах бросил он. – Лошади могут умереть от холода без своей шерсти.

К приходу судна Лучо отправился в Гавр, чтобы помочь разместить животных. Через несколько недель он вернулся, тихий, задумчивый. Его криолло стали боевыми конями.

Однажды утром я проснулась от яркого солнечного света, проникающего через окно его номера в отеле. Я села, потянулась, откинула волосы назад и, как цветок, подставила лицо свету, желая почувствовать его тепло на своей коже.

Лучо, готовый отправиться на работу, стоял у изножья кровати, поправляя галстук.

– Не двигайся, – велел он.

Я была неодета и вдруг почувствовала себя неловко, смущенно рассмеялась и потянулась за покрывалом, чтобы прикрыть грудь – во мне все еще жила скромная монастырская девушка.

– Нет, – потребовал он. – Оставайся так. – Я замерла, позволяя ему изучать меня, его глаза скользили по мне так, что мою кожу покалывало. – Я хочу запомнить этот момент. Твоя улыбка, искорки в глазах, солнечные блики на волосах и коже. Антониета, ты напоминаешь мне, что в мире все еще есть красота. В последнее время об этом так легко забыть.

Вскоре после этого я отправилась в студию на площади Пигаль, чтобы заказать свой портрет польскому художнику по имени Тадеуш Стика. Как-то услышала в бутике, как клиенты хвалят его. В обеденное время я ускользала, чтобы позировать, обнажая плечи и грудь. Картина должна была стать неожиданностью для Лучо и поднять ему настроение. Однако я не представляла реакцию Габриэль на портрет, поэтому накинула на плечи золотистую шаль, умело расположив ее так, чтобы сестра не была шокирована.

В мастерской шорох кисти художника, работающего над холстом, был единственным звуком – ни кавалерии, ни солдат, марширующих на войну. Мир на какое-то время замирал. Я сидела тихо, насколько могла, повернув голову через плечо к воображаемому окну и золотому солнцу, сияющему в нем, как будто смотрела в будущее, на себя и Лучо и на все, что, несомненно, с нами должно произойти.

ШЕСТЬДЕСЯТ

В конце апреля в Гавр должна была прибыть очередная партия криолло. С каждым днем Лучо волновался все больше и больше. Он прочел «Фигаро» от корки до корки, сложил ее и уставился в пустоту, молча, стиснув зубы. Он знал, что газеты подвергаются цензуре. Правительство сообщало нам только то, что считало нужным, называя происходящее на фронте механической войной, современной войной, где наша армия изо всех сил пытается противостоять новому немецкому оружию. Бронированные танки. Подводные лодки. Аэропланы, смелые молодые летчики, которые до войны летали в поисках приключений, а теперь вынуждены принимать чью-то сторону.

Лучо стал подолгу бродить вдоль Сены, я присоединялась к нему при первой возможности; город вокруг нас был серым и безрадостным, и только река немного успокаивала, если не обращать внимания на бронированные буксиры, пришвартованные вдоль берега, мягко подталкивающие друг друга. До самой темноты мимо проплывали баржи с припасами для фронта, а мы продолжали гулять.

– Они ведут кавалерийские атаки против пулеметов, – сказал он однажды вечером.

– Но это же безумие!

– Да. И… – Я ждала. Он продолжал через силу: – Немцы используют ядовитый газ. Трусы! Убивают людей химикатами.

Убивают людей газом, с ужасом мысленно повторила я. И лошадей. Я подняла на него глаза. Его лицо было напряжено.

– У солдат есть противогазы, они выживут, если успеют их надеть. У лошадей тоже есть противогазы. Но времени всегда не хватает. – Мне стало дурно. – Они не воюют, – произнес он с отвращением в голосе. – Они истребляют.

Встретив вторую партию лошадей в Гавре, Лучо вернулся мрачнее тучи. Он казался потерянным, рассеянным, его мысли витали где-то далеко. Он не спал. Иногда по ночам я просыпалась и обнаруживала его сидящим в кресле, наблюдающим за мной.

– Закрой глаза, Антониета, – говорил он, подходя ко мне и гладя по волосам. – Мне нравится смотреть, как ты спишь. Это меня успокаивает.

Все, что я могла сделать, это находиться рядом.

По вечерам мы возобновляли наши прогулки вдоль Сены. Дни становились длиннее, теплее, и я всерьез гадала, зацветут ли деревья в военное время или каштаны так и останутся голыми. Появятся ли нарциссы в саду Пале-Рояль? Это казалось безжалостным.

Лучо молчал, но я ощущала, как он изменился.

– Я ездил на фронт, – однажды признался он. – Прямо из Гавра. С лошадьми. Хотел увидеть все своими глазами.

Он рассказал мне о солдатах, живущих в грязных траншеях, где повсюду крысы. О ничейной земле, огромном, пустынном пространстве ужаса, которое когда-то было лесом, где разорванные снарядами деревья выглядели, как руки с узловатыми ладонями, поднимающимися из земли, словно умоляя о пощаде. Погибшие солдаты, чьи тела, оставшиеся лежать там, где упали, медленно разлагались, потому что было небезопасно вылезать за ними из окопов. Мертвые лошади, распухшие, подстреленные, проглоченные гигантскими грязными воронками от снарядов.

Даже живые лошади были покрыты грязью, от которой невозможно избавиться, бесконечная мерзкая жижа порождала болезни копыт и шерсти. Им негде было укрыться, они все время мокли и мерзли без еды, давились пустыми мешками из-под сена, грызли друг другу хвосты. Некоторые лошади падали от усталости, пытаясь протащить повозку с ружьями через грязь. Он стал свидетелем, как лошадь с оторванными передними ногами в панике пытается встать, не понимая, почему у нее это не получается. Никто не мог дотянуться до нее, чтобы избавить от страданий.

В его голосе была невыносимая боль. Я думала, из-за того, что он обрек своих лошадей на гибель, и не догадывалась, что была еще одна причина – решение, которое он принял.

На следующее утро Лучо сообщил, что уезжает, возвращается на фронт.

Я отчаянно пыталась остановить его.

– Мы поедем в Аргентину, – бормотала я. – Прямо сейчас. Мы будем жить в пампасах и забудем о войне. – Я бросилась складывать вещи в чемодан. Я была в панике. – Поедем. Только мы вдвоем. Я готова. Я хочу узнать, как пахнет эвкалипт. Я хочу слушать, как мычит скот, как поют птицы. Мы будем жить сегодняшним днем, как лошади в поле. Пожалуйста, Лучо, пожалуйста…