Севастополь (сборник)
Шрифт:
В третий раз фашист атаковал Нину. И она, все поняв, рассердилась, побежала по улице, торжествуя и радуясь, когда летчик снова и снова пикировал мимо, всаживая пули в землю, в заборы, в дома.
Нина спешила на завод.
Страх оставил ее.
Озверевший летчик не отставал от девушки. Однажды Нине показалось, что она увидела над бортом его перекошенное лицо с неестественно большими от очков глазами.
В эти минуты во всем городе было пусто. Только Нина бежала вперед, и ее беленькая блузка, на которой кровь, сбегавшая по щеке, ткала необыкновенные узоры, мелькала
Теперь Нина знала, что никто ее не может остановить.
Еще несколько раз летчик пикировал на девушку. Снова пули проносились мимо.
Нина выбежала к покрытому пеплом, обожженному огнем и солнцем пустырю.
И тут она снова испугалась. Ее сердце застучало сильно и быстро, ладони рук похолодели и стали потными. Казалось немыслимым пройти по этому открытому со всех сторон пустырю. Где-то над головой ревел самолет фашиста.
Нина закрыла глаза и быстро побежала вперед. Ей почудилось, что самолет повалился на нее, придавил к земле. Она упала, прижалась к траве, с ужасом прислушиваясь к пулеметным очередям.
А пулеметы работали непрерывно. В воздухе стоял сплошной рев. Нина приподнялась и увидела, как над ее головой советский летчик расстреливал гитлеровца. Потом выстрелы оборвались, что-то тяжелое пронеслось по воздуху и со скрежетом упало на землю совсем недалеко от Нины.
"Бомба! Конец!" — подумала девушка.
Но конца не было.
Когда Нина поднялась, она увидела горящие обломки фашистского самолета, а в стороне неподвижное тело человека с неестественно большими от очков глазами.
Чувство гордости к радости охватило Нину. Она улыбнулась.
Она улыбалась, стоя у своего станка, смотря на металлическую стружку, которая ползла из-под резца.
Разрывы бомб доносились сюда глухо и не страшно. Станок гудел ровно и спокойно…
Восьмой день шли бои под Севастополем, все усиливаясь и нарастая.
Фашисты шли в атаку на наши позиции почти непрерывно. Днем и ночью севастопольцы уничтожали врагов. Тошнотворный запах тлена поднимался над долинами и высотами.
На батарее было затишье.
В точно назначенный день и час приехала кинопередвижка. Краснофлотец-механик деловито и спокойно (для того, чтобы попасть на батарею, он дважды прорывался сквозь орудийный обстрел) установил аппарат, повесил экран.
Свободные от вахты краснофлотцы рассаживались, предвкушая удовольствие.
Гул артиллерийской канонады сюда едва доносился, и эти люди, привыкшие к боям, его не замечали.
Экран осветился. На нем появились ленинградские улицы, девушка, пришедшая записаться в санитарную дружину.
Краснофлотцы, должно быть, не раз видели эту картину. Появление героини они приветствовали веселыми возгласами:
— Здравствуй, «Чижик»!
Среди зрителей было двое москвичей. Они с начала войны находились на флоте, многое поняли, чего не понимали раньше, ко многому привыкли, со многим освоились. Смотрели они картину, разворачивающуюся перед ними, с таким же удовольствием, как краснофлотцы, хотя в Москве обычно все кинокартины критиковали, были
ими недовольны и полагали, что все нужно сделать по-иному.На экране белели снега Финляндии. Героические девушки ползли по снегу.
И вдруг приятели переглянулись. Ничего особенного на экране не происходило, а режиссер все больше и больше прибавлял орудийного грома, пулеметных очередей, свиста бомб и винтовочных выстрелов.
Один из москвичей поморщился и сказал соседу:
— Нет чувства меры!
— Еще бы, — ответил второй, — картину снимали люди, никогда не бывшие на фронте.
А режиссер, видимо, действительно увлекся звуковым оформлением. Даже самые идиллические эпизоды проходили под грохот зениток и трескотню пулеметов.
Внезапно и неожиданно громко прозвучал сигнал боевой тревоги. Демонстрация фильма прекратилась. Краснофлотцы мгновенно покинули блиндаж.
Москвичи последовали за ними.
На разбомбленный, окутанный дымом, полуразрушенный Севастополь шли немецкие бомбовозы.
Зенитки щелкали сухо и пронзительно. Вот один из вражеских самолетов задымился и начал падать.
Над городом взметнулись фонтаны камней, земли и дыма — там упали бомбы.
Налет прекратился. Севастополь вдали тлел и дымился, даже в эти минуты прекрасный и величественный.
На батарее была объявлена готовность номер два. Краснофлотцы вернулись в блиндаж, и механик спокойно (он только что помогал подносить снаряды к орудиям) включил киноаппарат.
На экране появились знакомые эпизоды. Механик прокручивал вторично последнюю часть.
Слышалась музыка и вовсе не было свиста бомб, орудийных раскатов и пулеметных очередей.
Москвичи переглянулись.
Они поняли, что режиссер ни в чем не был повинен. Во время демонстрации фильма стреляли настоящие орудия, захлебывались настоящие пулеметы, свистели настоящие бомбы. И это было закономерно, в этом было свое особое "чувство меры", иначе быть не могло, потому что здесь был осажденный, мужественно отбивающийся от врага, выполняющий свой великий долг перед Родиной героический Севастополь.
Кандыба в изнеможении оторвался от пулемета, разжал занемевшие пальцы и глубоко втянул в себя свежий вечерний воздух.
— Все! — сказал он и неслушающимися пальцами начал сворачивать самокрутку.
Старшина Шаломытов лежал рядом с ним. Он недавно был ранен и сейчас старался сохранять полную неподвижность, потому что каждое движение причиняло нестерпимую боль.
Кандыба наклонился над ним и спросил:
— Что, браток?
Шаломытов открыл глубоко запавшие, воспаленные глаза и еле слышно ответил:
— Ничего… Выдержу…
Вечерние сумерки мягко заполняли дзот. Туманные тени скрыли лежащих в углу убитых краснофлотцев. Дольше светились расстрелянные гильзы.
Кандыба курил жадно, глубоко затягиваясь, шумно выпуская из легких едкий махорочный дым.
Шаломытов пошевелился, застонал и спросил:
— Что там?.. В Севастополе?..
— Горит.
— Сожгут, проклятые…
— Они сожгут, а мы новый выстроим. Ты помалкивай, не тревожься.