Севастополь (сборник)
Шрифт:
— Помнишь, как мы на Приморском бульваре… когда с корабля сходили… Как ее звали?
— Катя. Да ты помалкивай, браток. Отдохнешь — легче будет. Обязательно к нам пробьются, в госпиталь тебя свезут, вылечат.
Шаломытов, видимо, думая о своем, прошептал:
— Катя…
Прислушался и сказал:
— Опять лезут.
Кандыба сплюнул окурок и взялся за пулемет.
Третий день дзот был отрезан от своей части. Третий день немцы пытались взять дзот, посылали автоматчиков, били из минометов, из орудий.
В живых остались двое: Кандыба да тяжело раненый Шаломытов…
Когда гитлеровцы (в
Кандыба, утомленный до предела, задремал над пулеметом.
Проснулся он внезапно.
Его поразила странная тишина. Ее не мог нарушить непрерывный грохот артиллерии, пулеметов и винтовок.
Перед дзотом было все спокойно. Кандыба никак не мог сообразить, что произошло, окликнул Шаломытова. Старшина ничего не ответил. Кандыба легонько потрогал его и отдернул руку. Шаломытов уже успел остыть.
Тогда Кандыба понял: он остался один. И тоска, такая жестокая, что хотелось закричать, сдавила ему грудь.
С укоризной он сказал товарищу:
— Что же ты оставил меня одного, браток? А?
Отблески вспыхивавших над фронтом ракет проникали сквозь амбразуры дзота, освещали заострившийся нос Шаломытова, бескровные тонкие губы, по которым пробегал суетливый муравей.
Впервые за эти дни Кандыба потерял спокойствие. Одиночество давило, пригибало к земле, лишало мужества, ослабляло волю. Одиночество становилось нестерпимым и страшным.
Кандыба терял самообладание, несколько раз брался за рукоятки пулемета, чтобы в грохоте расстреливаемых патронов утопить свое одиночество, и только напряжением воли заставлял себя оторваться от пулемета.
И тогда он услышал тихий, осторожный шорох.
Кто-то подползал к дзоту.
Кандыба затаил дыхание.
Шорох приближался. Еле слышный, он казался необычайно громким, точно на дзот, лязгая и громыхая, надвигался танк.
Это в осажденный дзот пробрался политрук Филиппов. Только что чуть не убивший политрука Кандыба счастливо смеялся, не выпуская из своей обожженной руки руку комиссара, заглядывал ему в глаза, невидимые в темноте.
— Приполз, товарищ политрук? — говорил он любовно. — Добрался, не забыл нас, хороший ты человек.
— Один остался?
— Один, товарищ политрук.
— До рассвета продержишься?
— Если надо, продержусь.
— Помни: сдадим дзот — откроем фашистам прямую дорогу на Севастополь. Надо держать. На рассвете придем, поможем. Жди нас, Кандыба.
— Есть ждать, товарищ политрук!
И когда исчез политрук в ночной темноте, когда снова потом двинулись враги на дзот, когда били снаряды, обрушивая землю и доски, наполняя дзот дымом и гарью, Кандыба знал — он не один.
И даже когда в блеске рвущихся брошенных им гранат он увидел фигуры гитлеровцев в нескольких шагах от себя, знал, — он не один, с ним политрук, с ним родная часть, с ним Севастополь, с ним вся Родина…
Встреченные пулеметным огнем гитлеровцы залегли, потом начали отступать.
Так было уже несколько раз.
С высотки, преграждавшей фашистам путь к Севастополю, снова и снова били пулеметы, делали невозможным продвижение вперед. А Севастополь казался близким и доступным. Вражеские солдаты видели домики, зелень садов. Солнце жгло, хотелось
тени, прохлады, конца этого много дней длящегося, нескончаемого боя.Обер-лейтенант кричал:
— Сколько их там? Двадцать? Тридцать? Самое большее — пятьдесят… Нужно опрокинуть, раздавить, уничтожить! Вперед!..
И снова, харкая кровью, обливаясь холодным потом, ползли гитлеровцы, и перед высоткой росла новая гора из трупов.
Фашисты открыли огонь из минометов. По неприступной позиции били орудия. Над высоткой взметались дым и земля.
Гитлеровцы поднимались, бежали вперед, были уверены, что теперь дорога на Севастополь расчищена, сопротивление сломлено, все живое истреблено. Но пулеметные очереди, меткие и убийственные, пронизывали воздух, атака захлебывалась, новые трупы устилали долину, новые раненые поливали своей кровью высушенную солнцем севастопольскую землю.
Высшее командование нервничало. Оно требовало немедленно ликвидировать позицию большевиков. Планы срывались, продвижение вперед тормозилось.
Группа бомбовозов поднялась в воздух и сбросила свой груз на высотку. Казалось, земля взметнулась к небу и медленно опустилась.
Фашисты двинулись вперед, робея и задыхаясь. Они со страхом смотрели на развороченную высотку. Постепенно шаг их становился увереннее, спины выпрямлялись — проклятые большевики были уничтожены, они молчали.
Солдаты пошли во весь рост.
Впереди Севастополь!
— Хайль, хайль!..
И тогда пулемет стегнул, как бич в руках опытного пастуха.
Бой шел до вечера.
Опять били минометы и орудия, опять шли бомбовозы и штурмовики, а воздушные разведчики доносили о прекрасно укрытой и замаскированной позиции.
К вечеру немецкое командование ввело в бой резервы. До батальона наступало на неприступную позицию. Широкими клещами фашисты охватывали высотку.
И, наконец, высотка замолчала.
Она молчала, когда охваченные страхом гитлеровцы подползали к таинственным блиндажам. Она молчала, когда они перелезали через трупы своих солдат. Она молчала, когда они бросились в штыки. Она молчала, когда они ворвались в разрушенные блиндажи и остановились, тяжело дыша, захлебываясь, не веря этой тишине, ожидая смерти.
И дождались!
В наступающей темноте ярко вспыхнуло пламя рвущихся гранат осветило падающих, бегущих, ползущих фашистов.
Но сзади шли новые цепи, и высотка замолчала навсегда.
Когда об этом доложили большому начальнику, украшенному железными крестами, тот спросил:
— Пленных взяли?
— Нет.
— Все уничтожены?
— Да.
— Сколько же их там было?
— Один.
— Батальон?
— Человек.
— Абсурд! Это невозможно. Вы осмотрели всю позицию?
— Да.
— Один?
— Да, но это был моряк…
Начальник больше ни о чем не спрашивал. Он посмотрел в ту сторону, где скрытый темнотой лежал Севастополь, и плечи его передернулись так, точно ему в эту жаркую крымскую ночь стало вдруг очень холодно.
Подводная лодка смогла подняться на поверхность Стрелецкой бухты только поздней ночью, когда немцы перестали бомбить причалы.
Встречавший ее батальонный комиссар увидел, как на берег сошло несколько матросов. Он подсчитал — их было семь.