Севастополь

— Ну, медицина, — сказал он невнятно: раненая губа мешала говорить. — Спасайте меня! Оперируйте. Делайте какие-нибудь уколы. Ну, что же вы? Или пришел конец Женьке Волковинскому?

В штольню ввели под руки лейтенанта Анохина — командира БЧ-2, артиллериста. Он до последней минуты руководил боем, сам стрелял, сам наводил орудие на пикирующих бомбардировщиков; на его глазах вдребезги разнесло орудие. Сейчас Анохин не в себе; у него безумные глаза, он громко кричит, плачет, смеется и все зовет своих погибших товарищей. Его держат, стараются успокоить, но он вырывается, хочет бежать на горящий корабль спасать кого-то. И он-таки вырвался и убежал, помчался к кораблю; его догнали как раз в тот момент, когда он хотел прыгнуть в воду.

Махаладзе помогла сойти с корабля раненой Готовцевой.

Кто-то рассказывает, что убита Морозова. До службы на «Кахетии» она работала в Новороссийске на трикотажной фабрике и добровольно пошла на корабль санитаркой. Морозова считала своим долгом "лично принять участие в войне", как она говорила. Незадолго до ее гибели новороссийская газета поместила о ней восторженную заметку, и Морозова с гордостью ее всем показывала… Она была уже на берегу, и вдруг ей вздумалось зачем-то вернуться на горящий корабль. Больше Морозову никто не видел. Обгоревший труп ее нашли краснофлотцы на палубе.

Погибла и наша Полищук, военфельдшер.

Она с начала боя была в санчасти, оказывала первую помощь раненым. Во время пожара, который возник рядом с санчастью, она не покинула своего поста и вместе с санитаром перевязывала пострадавших. Потом ей сказали, что на верхней палубе лежит артиллерист с разбитой головой. Она схватила два бинта и бросилась к нему на помощь. Здесь ее и убило. Тело Полищук видели многие. Она лежала на спине, с широко раскинутыми руками, в каждой руке крепко зажато по бинту…

Многих наших раненых отнесли в находящуюся рядом штольню, где располагался эвакопункт. С ними были Цыбулевский, Кечек и еще кто-то.

Все случилось очень быстро. В течение нескольких минут одна за другой в «Кахетию» попали четыре бомбы, вспыхнули пожары, и утро, начавшееся так привычно в боевой обстановке, кончилось катастрофой.

Но бой все еще продолжался. По Сухарной балке непрерывно стреляли из орудий. Выходить наружу было опасно. Очевидно, придется пробыть в штольнях до вечера. А потом?

Я сижу, сжавшись в комочек. В подземелье сыро, холодно, душно. Чья-то заботливая рука прикрыла меня бушлатом.

Я даже не подняла головы.

Люди располагались где попало — на ящиках, на снарядах (в этой штольне был склад боеприпасов), на полу; жались друг к другу; возле меня разместилась группа наших девушек и краснофлотцев. Кто-то, вздохнув, тихо произнес:

— Нет нашей Полищучки! Кто же нас теперь ругать будет?

И сразу тихий женский голос запел:

Чайка смело пролетела над седой волной, Окунулась и вернулась, вьется надо мной…

Голос был слабый, и мотив звучал неверно. Но тут же его подхватили несколько голосов и запели тихо-тихо, с особенно грустным выражением.

Наша Полищук очень любила эту песню. Иногда она приходила в салон на корабле, где был рояль, и под аккомпанемент Нины Махаладзе пела «Чайку». При этом она складывала руки на животе, ногой отбивала такт и печально тянула слова, выкрикивая на высоких нотах. Сейчас, вспомнив Полищук, запели ее любимую песенку, и в ней прозвучали скорбь о погибшем товарище и уважение к нему.

* * *

Бой продолжался. Иногда бомбы падали где-то совсем рядом, и тогда в подземелье нашем что-то звенело и качалась земля. В глубине штольни обнаружилось целое богатство: груда домашних вещей, чемоданов, узлов, одеял, подушек. Люди бросились к ним, как к находке. Наших раненых сразу уложили на найденные матрацы, подушки, укрыли одеялами.

Несколько смельчаков, в том числе и Селенин из боцманской команды, отправились на горевшую «Кахетию». Они лазили в буфет, на камбуз и принесли в штольню консервы и немного хлеба. Делили все по-братски. Часть продуктов отнесли в соседнюю штольню, где помещались раненые, так и не дождавшиеся отправки на «Кахетию»…

Селенин растрогал меня. Оказывается, он пролез через иллюминатор в мою каюту, которая наполовину была залита водой, достал мой новенький летний китель, две шелковые кофточки — они плавали сверху — и несколько вымокших книг и тетрадей. Торжествующий, он принес все это в штольню и громко стал звать меня. Ему указали на мой угол. Он присел на корточки — вода, стекавшая струйками с его одежды, сразу же образовала лужицу — и громко заговорил:

— Ведь это ваши вещи? Из вашей каюты взял. Четвертый иллюминатор от входной двери. Я знаю. Я красил у вас рамы в Поти. Нате, берите.

— Спасибо, спасибо вам, но как же вы добрались до «Кахетии»? Как вскарабкались на нее? Ведь она горит.

— Горит…

Селенин сел возле меня прямо на мокрую землю, поджал под себя ноги и рассказал, как он с другими краснофлотцами прыгал в воду, как карабкался на борт горевшего корабля.

— Ну, сказано — коробка, — то и дело горестно повторял он. — И горит, как коробка. А до чего жалко, и сказать не могу. Селенин наклонился близко к моему лицу и прошептал:

— Наши думают, что всех отправят на Большую землю. А нас оставят здесь, в Севастополе. Будут списывать по частям, так я пойду с вами. Хорошо? Немцы уже на Северной стороне, прорвались.

— Посмотрим, — ответила я. Под вечер подошел ко мне Ухов.

— Ну, вот и свершилось, — тихо проговорил он. — Мы все были готовы к этому. Недаром «Кахетию» называли счастливой. Она и впрямь счастливей других: погибла у стенки, и большинство людей спаслось.

Он рассказал мне, что Волковинский умер и его похоронили в ямке от снарядов, забросав могилу камнями и землей.

С наступлением темноты нам предложили перейти в другую штольню, где были койки. Сюда свозили раненых, чтобы эвакуировать их на Большую землю. В штольне всегда с особым нетерпением ждали «Кахетию». Это был большой корабль, он брал на борт много раненых, и все верили в его счастливую звезду. И вот корабль погиб…

Стемнело. По Сухарной балке уже не стреляли, но бой шел где-то совсем недалеко. «Кахетия» еще горела. Невысокие языки пламени освещали берег вокруг нее, и море казалось золотым.

Вместе с другими выхожу из штольни. Меня встречают мои санитары Цимбалюк и Цимбал.

— А мы тут волнуемся, — медленно и ласково заговорил Цимбалюк, отбирая у меня пожитки: чемоданчик с письмами дочери и узелок со спасенными Селениным вещами. — Сказали, что вы ранены, потом сказали, что вы убиты, от Галкина узнал: жива! Идемте, мы вам постель приберегли и чаю оставили.