Севастопольская страда (Часть 3)

Он даже успел открыть ее, но тут его схватили сзади за шиворот, и от боли и от досады он закричал снова самым истошным голосом, на какой был способен.

– Убивают, батюшки мои!
– подхватила его крик стоявшая около крыльца Матрена.

– Убивают!
– обернувшись к толпе, повторил Трифон.
– Малого убивают!

Но толпа уже подступала к дому, шумя:

– Правов не имеют убивать!

– Да, никак же, пьяный он вдрызг, этот пристав!

– А Терентьеву бабу куды ж это повели?

– У нее же детей малых орава, у Лукерьи-то!

– Да еще и сама тяжела ходит...

– Кидается, как пес, ни на кого не глядя!

– Вот уж, право слово, правда истинная!..

Шумели и окружали дом - бородатые мужики-хлапонинцы в полушубках и армяках, бабы в зипунах и теплых платках, иные с ребятами на руках, - не на кого было оставить дома.

Теснились на ступеньках крыльца, заглядывали в окна...

Хотя и орудовал в доме шумоватый и легкий на руку становой, но барин-то Хлапонинки все-таки лежал на столе... Становой покричит и уедет, они останутся провожать барина на кладбище, забрасывать его гроб мерзлой землей, гадать на могите о новом барине, какой-то будет да когда-то еще будет...

А пока что - день тихий, не очень морозный; вьется ласковый легкий снежок, румянятся щеки, пар от дыхания подымается прямо кверху... Воли нет еще, положим, однако и барина над ними тоже нет, а что касается станового...

– Правов не имеет малого убивать!

– Правда истинная, не имеет!

В разрисованные морозом стекла окон, - не очень больших окон, чтобы не уходило из дома печное тепло, - глядела, хоть и мало что видела, деревня, и стало от нее сумеречно в доме... Конторщик, выглядывавший в дверь на крыльцо и слышавший крики: "Малого убивают!", вполголоса сказал становому:

– Отпустить, может, прикажете Гараську пока, ваше благородие? Все одно не уйдет ведь.

– Почему это "отпустить"?
– грозно уставился было на него становой.

– Шумят что-то очень, лезут...

– Гна-ать их в шею!
– заорал становой.

– А не пойдут если?
– осторожно осведомился Петя.

– Как это так не пойдут?.. Как они посмеют не пойти?

Однако в одном окне неотступно торчали лица и шапки и платки бабьи, в другом, в третьем...

– Отвести в холодную!
– приказал было пристав, но на вопрос бурмистра - "Кому прикажете с ним идти?" - буркнул: - Впрочем, черт с ним, пусть идет пока, - мы его всегда арестовать можем.

Двое пошли с женой Терентия и еще не вернулись, двоих надо было приставить к Гараське, - кто же останется тогда около него самого, станового?

Перед Гараськой, стоявшим в прихожей, отворили дверь:

– Иди, черт!

Стиснув зубы, Гараська стал шарить глазами около крыльца что-нибудь твердое, нашарил обломок кирпича, кинулся к нему, закатал его в снег, примял, закруглил снежок дрожащими пальцами и хотел уже, забежав, швырнуть в то самое окно, за которым стоял пристав и лежал на столе утопленник-барин, но помешал испугавшийся Трифон, снежок звонко шлепнулся в стену рядом с окном.

Вернулся староста с докладом приставу, что мужики не дали ему посадить Терехину жену в холодную.

– Детишки, бают, малые, - кто же за ними присмотрит? Да Лукерья-то сама, почитай что, на сносях: неужли ж, бают, убежать куда могёт?

– А ты кого же слушать должен?..
– прибавив длинное ругательство, накинулся было на старосту становой, но староста вразумительно ответил:

– Слухать я, известно, вас обязан, а только же ведь мужиков была сила, а кроме того, бабы которые, а я один спроти их, - ружья же у меня альбо пушки какой у руках нетути, чтобы палить я по ним стал...

– Раз-го-ворчистый какой, сукин сын, пушку ему непременно давай!.. Чтобы ты у меня всех их мне назвал, какие за бабу вступались!

Становой кричал на старосту и кричал на народ, чтобы отошел дальше, что здесь не представление и смотреть нечего, однако народ не отходил от дома, только переминался, а староста мямлил явно сознательно:

– Нешто я их всех запомнил, ваше благородие?.. И больше даже, так сказать надоть, - бабы там усердствовали за свою сестру, и тяжела-то, и детишек содом...

Колокольчик соловой тройки, вкатившей в усадьбу, поднял упавшее было настроение станового: прискакал его письмоводитель и привез врача, за которым ездил; можно было, наконец, заняться составлением протокола по всей форме, затем наружным осмотром тела покойного, а потом и вскрытием как тела, так и письменного стола в кабинете.

IV

В протокол внесли, что ни кровоподтеков, ни ран на теле не оказалось, легкие же были переполнены водой, как обычно у всех утопленников, но в столе нашлась довольно толстая и переплетенная записная тетрадь, давшая много ценных сведений любознательному становому.

Тут было и описание "четырехконной русско-американской молотилки", взятое, как о том говорила ссылка, из третьего тома "Трудов императорского Вольно-экономического общества" за 1854 год; и чертежи "практической зимней и летней маслобойки тверского помещика, статского советника Коха"; и разные выписки из "Энциклопедического лечебника домашних животных и дворовых птиц".

Особенно обстоятельная была выписка о кровопускании, так что заботящийся о своем просвещении становой пристав узнал, что кровопускание нужно делать: "у лошадей - из шпорных вен, подкожных локтевых, путовых или средней хвостовой вены; у рогатого скота - из подкожных брюшных или молочных вен; у овец - из шейных, личных, локтевых и бедренных вен..."

Вслед за "пользой кровопускания" много страниц записной тетради было отведено пиявкам и способам искусственного разведения их.

Иные слабохарактерные натуры если и ведут записки свои, то делают это урывками, неразборчивым почерком, не дописывая слов, - вообще небрежно. Совсем не то видел пристав Зарницын в записной тетради своего бывшего друга. Там царили обстоятельность, аккуратность, предусмотрительность, как будто записки эти делались не для себя лично, в помощь памяти, которая не всегда бывает свежа и услужлива, а в назидание потомству или по крайней мере как руководство для деятельных сельских хозяев; поэтому почерк был отчетливый, все слова дописаны; если прилагались чертежи, то и они делались не без изящества, - по линеечке и даже с растушевкой.

Большое место в записках отводилось практике судебных процессов, что было вполне объяснимо для пристава: ему известно было, что не одну собачку съел его друг в этих головоломных делах и делишках, так что уж никакой тверской помещик Кох с его маслобойками ему и в подметки не годился бы!.. Без утайки проставлены были в этом отделе записок также и денежные суммы, истраченные на ведение процессов с соседями, так что пристав мог достаточно обогатить свой житейский опыт в этом именно направлении: деньги - вещь щекотливая, и не всегда, говоря о них, бывают откровенны с друзьями даже и наилучшие друзья.