Севастопольская страда (Часть 3)

Этого пустого с виду вопроса все о том же дяде, а кроме того пристального внимания к своим ногтям со стороны молодого жандарма достаточно было для Елизаветы Михайловны, чтобы она поняла вдруг, что визитер их имеет и еще какие-то задние мысли, а не только заботу об ее муже, пострадавшем при защите Севастополя; в то же время она заметила, что и муж ее становится все более нетерпелив и беспомощен.

– Дядя не провожал нас на станцию, - вдруг ответил он, в упор глядя на поручика.

– Не провожал даже? Вот видите как! Должно быть, уж и тогда чувствовал себя нездоровым, - как бы внезапно догадался жандарм.

Дмитрий Дмитриевич беспомощно поглядел на жену по усвоенной в последние месяцы привычке прибегать к ее помощи во всех затруднительных и раздражающих случаях, и жандарм перехватил этот взгляд и сам обратился к Елизавете Михайловне самым вежливым тоном и с самой сладкой улыбкой:

– Не могу ли я попросить у вас стакан чаю, мадам?

Это обращение его вышло до того неожиданным, что Елизавета Михайловна начала даже извиняться, что не догадалась сделать этого сама, и вышла из комнаты, а жандарм, оставшись наедине с Хлапониным, как он и хотел, вынул небольшую записную книжечку из бокового кармана мундира и, заглянув в нее бегло, спросил вдруг:

– Скажите, господин капитан, вы ведь знали там, у вашего дяди, крепостного крестьянина Терентия Чернобровкина?

– Терентия? Как же не знал? Знал и давно знаю, - невольно оживившись при таком повороте разговора, ответил Хлапонин и теперь уже смотрел на жандарма неотрывно, ожидая объяснений.

– Давно его знаете, вы говорите? А как именно давно?
– спросил жандарм.

– Это что же такое? Допрос, что ли?
– очень удивился Хлапонин и встревоженно перевел глаза на дверь, в которую вышла жена.

– Нет, какой же допрос, - отозвался жандарм, впрочем, не улыбаясь. Беседа у вас же на квартире разве называется допросом?
– И добавил как будто между прочим: - Скажите, этот Чернобровкин здесь теперь, с вами, в Москве?

Дмитрий Дмитриевич отшатнулся на спинку стула, поглядел на дверь, но овладев собою, спросил сам и даже с любопытством:

– А разве его нет в Хлапонинке? Куда же он делся?

Голубой поручик теперь уже не щурил глаза, - напротив, он и не мигал даже, он смотрел неподвижно, уставясь в глаза Хлапонина.

– Чернобровкин бежал, как вам хорошо это известно, - сказал он с оттенком презрения к нему, не умеющему как следует притворяться.

Этот неподвижный жандармский взгляд с оттенком презрения вздернул Хлапонина. Он теперь уже не взглянул на дверь. Он нашел в себе самом силы противостать голубому.

– Мне известно, вы говорите, господин поручик? Нет, мне неизвестно, что он бежал... А что он был назначен в ополчение, это я знал и даже с дядей говорил об этом. Но чтобы бежал он... Когда же это бежал?

– Совершив свое злодейское преступление, конечно, он должен был бежать, как же иначе?
– сказал поручик, все так же не щуря уж глаз.

Как раз в это время Дементий, который мало был похож на камердинера, а больше на "кухонного мужика", внес на подносе стакан чаю, вазочку сахару и сухари, а следом за ним вошла и Елизавета Михайловна.

– Слышишь, Лиза, Терентий, оказывается, бежал!
– тут же обратился к ней Хлапонин.
– И... что такое еще он сделал? Да, злодейское преступление какое-то сделал, потом бежал.

Дементий ушел, а Елизавета Михайловна не села на свое прежнее место, очень пораженная тем, что услышала о Терентии. Только теперь поняла она, зачем именно пришел к ним этот жандармский поручик, и тут же связала смерть Василия Матвеевича со словами "злодейское преступление".

– Уж не убил ли он Василия Матвеевича, а?
– спросила она встревоженно и мужа и одновременно поручика в голубом мундире.

А поручик Доможиров, не прикасаясь к стакану, переводил заострившиеся глаза с нее на ее мужа, стараясь не пропустить ни одной черточки на их изумленных лицах. И это была решающая для них минута.

Он пришел с готовым уже обвинением против них обоих, создавшимся отчасти там, в Хлапонинке, у станового пристава Зарницына, но в большей части уже здесь, в жандармском управлении, а между тем не поддельно изумил и этого контуженного штабс-капитана и его красивую спокойной красотой жену.

До чая он не дотронулся, он продолжал наблюдать их обоих, постепенно теряя то одно, то другое из своей предвзятой уверенности в том, что они сообщники Терентия Чернобровкина. Он даже сказал, поднимаясь:

– Очень прошу прощения за беспокойство, какое я вам принес, но, знаете ли, служба, я действую по приказанию своего начальства... И я бы посоветовал вам вот что: если только позволит вам состояние здоровья, господин капитан, не проедетесь ли вы со мной в наше жандармское управление?

– Вы... арестовать его хотите?
– вскрикнула испуганно, заломив руки, Елизавета Михайловна.
– За что? За что?

– Не арестовать, помилуйте, что вы!
– И даже дотронулся до ее рук жандарм, как бы стараясь хоть этим ее успокоить.
– Не арестовать, а только дать свои показания по этому делу, которые будут там записаны, понимаете? Свидетельские показания только!

– Свидетельские?
– повторила она.
– Но ведь он один не в состоянии будет, нет, он никуда не ходит один, а всегда со мною.

– С вами он может быть и теперь, прекрасно! И вы тоже дадите свои показания, мадам! И я уверен, что они для нас будут очень ценны!

– На дворе сейчас холодно, - сказала она беспомощно.

– Не очень холодно, уверяю вас... Наконец, закутайте его как-нибудь потеплее.

– Поедем, поедем, Лиза!
– решительно выступил вперед Хлапонин.
– Я готов.

– Разумеется, лучше вам сейчас же отделаться от этой обязанности, чем ждать и думать, что вам что-то такое угрожать может, - тоном совершенно дружеским уже советовал жандарм и вдруг спросил Хлапонина как бы между прочим: - Насчет Гараськи вы тоже ведь можете дать показание?

– Какого Гараськи?
– удивленно поглядел на него Хлапонин.

– Ну, этого там, сообщника Чернобровкина, - беспечно сказал поручик.

– Гараську никакого не знаю, - подумав, ответил Хлапонин.

– Ну, вот видите, другого преступника вы даже и не знаете... тем лучше для вас. Одевайтесь - и едем в управление. Поговорите там с подполковником Раухом, показания ваши запишут, и всё...