Севастопольская страда (Часть 3)

III

Жандармское управление, куда в извозчичьей карете приехали вместе с поручиком Доможировым Хлапонины, помещалось в обширном, но почему-то очень неприглядном и даже обшарпанном снаружи двухэтажном каменном доме с антресолями и балконом вверху. Для того чтобы говорить с полковником Раухом, нужно было подняться во второй этаж.

Воздух в коридоре, по которому проходили Хлапонины вслед за Доможировым, был застоявшийся, затхлый - казенный; пахло сургучом, известкой и почему-то мышами.

Поручик попросил Елизавету Михайловну посидеть в небольшой комнате перед кабинетом Рауха, а Дмитрия Дмитриевича ввел в кабинет.

В кабинете, довольно большой комнате с четырьмя окнами на улицу, было только два стола, и за одним, большим, сидел сам подполковник, за другим, поменьше, военный чиновник со скромными бакенбардами в виде котлеток.

– Штабс-капитан Хлапонин!
– представил Дмитрия Дмитриевича Доможиров.

Хлапонин стал навытяжку, как давно уже не приходилось ему ни перед кем стоять, и уже приготовился протянуть руку полковнику, но тот, сказав только: "А-а?! Это вы Хлапонин? Присядьте!" - пальцем указал ему на стул против себя.

Хлапонин, не успев еще удивиться, почему Раух не подал ему руки, уселся поудобнее на стул, так как чувствовал в этом настоятельную необходимость: ноги его были еще слабы, и легкую дрожь от усталости чувствовал он в коленях.

Доможиров подошел к чиновнику, взял у него какую-то синюю папку с бумагами и тут же передал Рауху, и в то время как тот безмолвно начал перелистывать бумаги в папке, Хлапонину не оставалось ничего больше, как разглядывать его самого.

Этот немец был лет сорока на вид и не мал ростом, но костляв, и руки его были, казалось, готовы рассыпаться на все составные части: кости, хрящи, сухожилия, вены... Лоб с желтыми лоснящимися взлизами, светлые волосы, жидкие, но аккуратно зачесанные справа налево, так что над левым ухом получалось даже что-то вроде буклей; усы обвисшие, притом лишенные малейшего оттенка добродушия; серые сухие глаза глядели как-то невнимательно, однако и явно недоброжелательно, как свойственно глядеть человеку, перед которым хорошо уже известный ему субъект предосудительного поведения.

– Перед приездом вашим сюда, в Москву, вы были в имении помещика Курской губернии Белгородского уезда Василия Матвеевича Хлапонина? смотря в бумаги, спросил Раух скрипучим, надтреснутым, очень неприятным голосом.

– Так точно, был, господин полковник, - по форме ответил Хлапонин, стараясь в то же время припомнить точно, сколько именно дней провел он у дяди.

Раух сделал знак чиновнику, и тот пересел к его столу, и бойко забегало его гусиное перо по большому листу голубоватой, прочного вида бумаги.

– В каких отношениях вы были к владельцу имения?

Хлапонин заметил, что поручик Доможиров, тоже подсевший к столу, записал карандашом в своей записной книжке что-то и ответил:

– Покойный Василий Матвеевич был мой родной дядя, по отцу.

– Я это знаю, - сухо сказал Раух и посмотрел на него неодобрительно.
– Я вас спрашиваю об отношениях в смысле... житейском. О ваших личных отношениях к нему я хочу знать.

Хлапонин понял, что на этом строится какое-то обвинение против него самого, а уж не только против Терентия Чернобровкина и какого-то Гараськи, о котором не зря же упоминал поручик Доможиров.

– Отношения наши, когда я жил в Хлапонинке, натянутыми не были, ответил он подумав.

– Не были? Как же так не были?
– негодующе поглядел на него Раух. Вы уехали от своего дяди, который вас сам пригласил к себе, на мужичьих лошадях!

– При этом он сильно стукнул пальцами по бумагам в папке. Уехали и даже не простясь с хозяином - вашим родным дядей, а говорите, что отношения не были натянуты!

Дмитрий Дмитриевич почувствовал, как испарина покрыла вдруг его шею, хотя в кабинете Рауха было скорее прохладно, чем тепло.

– Так точно, господин полковник, уехал я, не простившись с ним... после того, как он накричал на меня за обедом, - сказал он, уже начиная терять кое-что из заготовленного запаса хладнокровия.

– Накричал за обедом! Чем же было вызвано это?

Раух глядел на него уничтожающе, и он перевел глаза на поручика Доможирова, у него ища защиты от такого наскока его же начальника.

– Это было вызвано тем... Я не совсем ясно помню, чем именно... Кажется тем, что я просил его вместо одного многосемейного... вместо него сдать в ополчение другого...
– проговорил Хлапонин не совсем уже внятно.

– Вместо одного другого?.. Какое же вам было дело до этого?.. Ведь крестьяне были не ваши, а вашего дяди?

Хлапонин вполне ясно видел, что тот самый становой пристав Зарницын, который подписал присланную ему бумажку, гораздо раньше прислал сюда ли прямо, или в московское полицейское управление очень подтасованный им материал следствия, почему этот Раух взял тон, каким не принято говорить с простым свидетелем.

– Крестьяне были не мои, а моего дяди, господин полковник, это так... но тот, за кого я просил, ко мне обращался как многосемейный... не помогу ли я... то есть не упрошу ли своего дядю, чтобы заменил другим.

– Так-с, очень хорошо-с!
– потер руки с довольным видом Раух и кивнул чиновнику, чтобы записал ответ Хлапонина.
– Фамилия этого, за которого вы просили?

– Фамилия - Чернобровкин, имя - Терентий...

– Ну, вот видите как!
– точно сам удивившись успеху своего допроса, обратился Раух к поручику Доможирову.
– Итак, Терентий Чернобровкин! Отчество его?

– По отчеству - не знаю как, господин полковник.

– По отчеству он - Лаврентьев... Скажите, он к вам приходил и вы с ним говорили?

– Приходил, точно, и я говорил с ним, - повторил Хлапонин.

– Это было в отсутствие вашего дяди?

– Да, насколько помню, дядя уезжал куда-то... кажется, в Курск, припомнил Хлапонин.

– И этим отъездом своего дяди вы воспользовались, чтобы настроить против него этого самого вот негодяя Терентия Чернобровкина?
– откинувшись на спинку кресла, почти выкрикнул Раух.

– Господин полковник!
– изумленно проговорил Хлапонин и встал; он почувствовал, что испарина охватила его виски и лоб, а сердце начало беспорядочно биться.

– Сядьте!
– приказал Раух трескуче.

– То, что я услышал от вас...

– Сядьте, я вам говорю!
– и Раух показал пальцем на стул.

Хлапонин сел; стоять он все равно не мог бы больше, - он чувствовал сильную слабость не только в ногах, - во всем теле. Он даже оглянулся на дверь, за которой осталась Елизавета Михайловна, - не вошла ли она, услышав, что сказал этот голубой подполковник с немецкой фамилией.

– Восстановление же крестьян против их помещиков есть преступление политическое, - известно ли вам это?
– тоном, не предполагающим даже и тени возражения, проскандировал Раух.