Северные амуры

— Куда?

— Сказал, что в Первый кантон, а оттуда в Стерлитамак на базар.

— Что ж ты не задержал его? Он же из беглых каторжников.

— Я на задержание не уполномочен, господин сотник, а гость в доме по башкирским обычаям — кунак!

…Казаки ускакали, разъярив обычно миролюбивых деревенских собак.

10

По совету вездесущего и всезнающего Янтурэ Ишмулла поселил Буранбая в Агише в бедном, неприметном домике вдовы Мустафиной. Таких убогих избушек в каждом ауле — уйма: единственное окно затянуто бычьим пузырем, дверь перекошена, крыша земляная, заросшая полынью. На нарах ни перины, ни подушек, а дерюга, рванье.

«О, какая бедность! — расстроился Буранбай. — Из аула в аул едешь, и всюду нищета. Довели башкир до полного оскудения — ни лугов, ни пастбища, а человеку нужен простор!..»

Хозяйка, бойкая, говорливая старушка, посчитала своим долгом занять гостя разговорами.

— Откуда ты, сынок?

— Реку Базы знаешь? Тамошний.

— И-и-и, я сама с Базы, там родилась, там и росла! Наших, стало быть, мест, земляк.

Вошел старший сын хозяйки, рослый, мрачный мужик, послушал и сказал с укоризной:

— Просил же тебя кураист не расспрашивать гостя.

Мать обиделась:

— Разве ж я расспрашиваю? Разговариваю! — И тут же зачастила: — Привольно жили в те годы на берегах Базы. Ни горя, ни бед не ведали. Я еще маленькой была, вот такой, — старушка показала ладонью, какой она была, оказалось — не согнувшись под нары ушла бы, — а все-все помню. Еды — вдоволь, свежей, вкусной, одежда — нарядная. Землям башкирским конца-краю не было. Не перечесть скота: лошадей, овец, коров.

— Эсэй, не трещи, изо дня в день все о старине долбишь, — уныло попросил сын.

— Да ведь я не тебе рассказываю, а гостю.

— Нужны ему твои преданья, как же!..

— Нет, я с интересом слушаю бабушку, — мягко возразил Буранбай.

— Слышишь? — просияла старушка. — Ему интересно!.. — И подсев к гостю, продолжала с упоением: — Ах как жили, богато жили!.. С весны до глубокой осени на яйляу. Все красное лето кочевали в предгорьях. Старым — почет и уваженье. Не так, как теперь… — и она бросила гневный взгляд на хлебавшего похлебку сынка. — Аксакалы сидели день-деньской на паласах, раскинутых по траве в тени, и мирно лакомились кумысом. Старушки возились с внуками. А как одевались! — Она зажмурилась от восторга. — Чекмени расшиты золотыми и серебряными узорами. Даже у тех, кого в ауле считали бедняками, были шапки из лисьего меха и каты с суконными голенищами, прошитыми красной нитью. Бедняки! — Она фыркнула. — У этого бедняка десяток лошадей, две-три коровы, овец не перечесть.

А женщины расхаживали, как ханши, как шахини, накрашенные, напомаженные, в высоких драгоценного меха шапках. Коралловые ожерелья, бусы, кашмау [12] — в серебряных монетах, в косах — сулпы [13] , а по спине — елкялек [14] . Богаче всех наряжалась дочь муллы — тюбетейка под шалью вся в самоцветах. Дочь самого Бурангула, начальника кантона, поди, нынче так не выхваляется!..

— Куда же все это подевалось? — задумчиво спросил гость.

12

Кашмау — женская шапочка с украшениями.

13

Сулпы — металлическая подвеска с монетами и самоцветами.

14

Елкялек — лента с монетами.

— И не говори! — Старушка всплеснула сухими ручонками. — Собирают богатство годами, а разлетается оно в прах в одночасье. Выгнали башкир с лугов, урманов и — прощай раздолье! Скот перевелся. Да разве мыслимо башкиру жить без отары, без табуна? Народ поднялся против притеснений, атаманом был Салават-батыр. Слыхал? Ну, царские генералы, все из немцев, осилили — у них пушки… Дома жгли, мужчин в Сибирь угоняли. Тридцать лет назад это было, а башкиры так и живут в нищете, в кабале. Летом заезжал внук Киньи — Карагош…

— Карагош? — Буранбай так и взвился. — Значит, у соратника Салавата и Пугача, у Киньи Арсланова есть внук?

— Да, внук, Карагош.

Сын, уходя, задержался на пороге:

— Ма-а-ать, язык до добра не доведет!

На старушку увещевание сына не подействовало, зачастила еще стремительнее:

— Да-да, был внук у Киньи, Карагош-мулла.

— Арсланов? В деда?

— Нет, Хувандыков.

— А где он живет?

— Ну, этого я не знаю, а если бы знала, то не сказала… К старшине юрта меня таскали — как да что, да о чем говорил?.. А я в ответ: чаю попил и уехал. Мне-то что? Гость. Кунак. Внук Киньи.

— Молодой?

— Да под тридцать.

«Года на три старше меня».

— Очень благочестивый мулла, — с восхищением добавила старушка.

— Не рассказывал о судьбе деда?

— Сказал, что в те годы уехал к казахам. Может, и жив?! А Салават-батыр жив? Никто не знает.

«Да, ни о Салавате, ни о его отце ничего не известно».

Вечером гость долго не мог уснуть, ворочался с боку на бок; оконце, затянутое бычьим пузырем, бледно светилось… Он вспоминал Салиму, нежную, как цветок в зарослях бурьяна. И отец, и братья баловали ее, единственную девочку в семье, но изнеженной Салима не была и стойко переносила тяготы скудной деревенской жизни. Буранбай и Салима полюбили друг друга так сильно, так верно, так пылко. Юноша в песнях сравнивал лицо любимой с молодой луною, а зубы, ровные, блестящие, — с жемчужинами. Едва Салиме исполнилось пятнадцать лет, Буранбай задумался о калыме: любовь любовью, а обычай нерушим и невесту следует выкупить. Юноша ушел на Южный Урал, нанялся на завод подручным. Работали по двенадцать часов в горячем цехе, у плавильных печей, заработка хватало на еду, а скопить деньги — немыслимо. Буранбай был парнем смелым, необузданным и открыто заговорил: «Давай прибавку!..» Рабочие его дружно поддержали, путая башкирские и русские слова, кричали, наседая на управляющего: «Дома маленький баранчук плачет, жена плачет, прибавку давай, мал-мал прибавку давай!» Управляющий вызвал яицких казаков с дистанции, подпоил, и они взяли бунтовщиков в нагайки. Мастера, старшие рабочие назвали зачинщиком Еркея-Буранбая. Казаки и заводские сторожа избили его, отвели в кутузку. Ночью юноша выломал решетку в окне и убежал. С того дня и скитался, находя отраду лишь в мечтах о Салиме и в песнях.

Забылся Буранбай на рассвете, и всего на чуток — застучали у дверей копыта коня, звякнула задвижка, и джигит с привычной настороженностью вскинулся на нарах, подбежал бесшумно к двери.

— Кто?

— Ишмулла.

Ни крыльца, ни сеней у избушки не было, и парень стоял с поводом коня прямо возле дверей.

— Еркей-агай, Салима…

— Где? — Буранбаю казалось, что он вскрикнул, а на самом деле он прошептал почти беззвучно: — Где?

— В полдень придет к роднику. К тому роднику!.. Да вы, агай, помните тот родник? А то я проведу.

— Мог ли я забыть заветный родник? — простонал Буранбай.

…Он был в седле, когда старушка, провожая таинственного гостя, шепнула:

— Вижу, ты честный, кустым. Так и быть, скажу тебе: Карагош-мулла живет в Девятом кантоне, в ауле Бакый. Заедешь к нему, передай от меня привет и уважение.

— Обязательно, бабушка, передам, — машинально сказал всадник, едва ли понимая, о ком идет речь.

11

Коня он привязал в густом березняке и, крадучись подошел к роднику, доверчиво лепетавшему под обрывом.

В лесу было удивительно, до жути тихо, даже поредевшая листва отяжелела и висела неподвижно. Издалека избы Агиша казались низенькими, приплюснутыми, и серые струи дыма из труб стелились по земле, по берегу реки.

Он не заметил ее на тропинке, не услышал ее шагов, нет, — сердце сжалось, будто стиснутое в кулаке, и Буранбай понял: Салима подходит… Ему бы бежать навстречу, вскинуть на руки, унести, умчать, а он оробел, вжался в ствол накренившегося дерева, будто прилип к коре.

Наконец он пролепетал, словно малый ребенок: