Северные амуры

Он закрыл глаза, откинулся на спинку кресла, и вскоре ресницы его увлажнились, ибо голос курая, волшебно-нежный, словно соловьиный, затосковал-заплакал о несбывшейся любви.

Бурангул буквально переживал песню о погибшей любви, губы его дрожали, мокрые ресницы трепетали, дыханье прерывалось, и душа скорбела.

Музыка скрепила дружбу, родство, единокровие, судьбу начальника и его питомца.

— А-а! — простонал Бурангул, едва мелодия умолкла, будто последнее дуновение степного ветерка. — Какая беда, какое горе сотворило эту песню!

Буранбай быстро отвернулся — он-то знал, чью погибшую любовь оплакивал голос его курая.

Для успокоения и хозяина и себя Буранбай снял со стены домбру, провел по разрозненно зазвеневшим струнам.

— Во времена Салавата башкиры играли главным образом на кубызе и на домбре. Домбра хороша тем, что музыкант и поет и сам себе подыгрывает. Муллы тогда запрещали домбру, считая, что грешно играть на ней, — ведь она сделана руками человека, а курай из тростника, сотворенного самой природой.

— Нынче попадаются и медные кураи, — заметил начальник.

— Это повелось от медных труб русских военных оркестров; так я лично считаю.

Буранбай проверил пальцами звучанье струн, прислушался — домбра звенела гармонично, значит, не расстроена.

И запел, умеряя силу молодого, неукротимо крепкого голоса:

Хай, да по дороге джигиты скачут На резвых аргамаках. Хай, да по дороге Пугач идет Громить царское войско. Хай, да по дороге полки едут, Пыль столбом до небес. Пугач царских начальников Велел казнить при народе…

Начальнику кантона песня не понравилась — заерзал в кресле, с испугом покосился на дверь: плотно ли закрыта.

Хай, да по дороге войско идет, Пугач его предводитель. Кончится ли нужда народная Без лютых царских начальников?..

— Остановись, братец, помолчи! — воскликнул Бурангул. Певец же, словно опьяненный музыкой и песней, продолжал:

Хай, да по дороге Пугач едет, Кафтан казачий, сабля башкирская. Земли-воды помещиков и баев Отдал бедному люду.

Вскочив, Бурангул вырвал из рук певца домбру, швырнул ее в угол, струны всхлипнули от обиды, задребезжали.

— Злом за мое добро, за благоволение платишь? — с угрозой спросил начальник, подступая со стиснутыми кулаками к гостю. — Вора и грабителя Пугачева славишь?! А нас, значит, как баранов резать? Не зря, видно, на тебя жалобы строчат!

— Агай, благодетель и покровитель, не хотел тебя обижать, — чистосердечно признался Буранбай. — Разные начальники водятся. Не все же угнетатели! Морадым, Кусим, Алдар… Батырша, Юлай, Салават… Да мало ли справедливых! И к тебе, агай, народ относится уважительно.

Слаще меда пришлась похвала начальнику, успокоенно перевел он дыхание.

— Верно, кустым, у башкир всегда бывали добрые начальники. И я, грешный, стараюсь поступать в делах по божьим заветам и по народным обычаям. Но ты, братец, о Пугаче забудь, забудь, чтоб ни слова… Донесут Ермолаеву, что в моем доме славят кровопийцу, врага царицы Катерины, и несдобровать тебе… Я-то откуплюсь, — подумав, добавил он, — а тебе, кустым, ай-хай, — тюрьма, ссылка!

— Да разве песня о стародавнем вредна?

— Не прикидывайся наивным, кустым! Не притворяйся! Сам знаешь силу и власть своей песни. Имена Пугача и Салавата у молодых на устах. Твои песни парни подхватывают и переносят из аула в аул, как бунтарские призывы.

— Что ж, смолой склеить губы?

— Ай-хай, не разыгрывай из себя дурачка, в тебе, братец, ума хватит на двух-трех начальников кантона! — сердито сказал Бурангул. — Соловей погибнет без песни. И ты без песни, без музыки увянешь, захиреешь! Играй на курае, кубызе, на домбре, весели людей любовными песенками, а на праздниках и свадьбах ударь плясовую, пусть пляшут, танцуют, ведут хороводы. Желательно прославлять наших великих героев-батыров!.. Но о Пугаче ни-ни, молчок! Пугачева не вспоминай. Тридцать лет прошло после его казни, а народ от него не отшатнулся. Молодые ждут прихода нового Пугача и нового Салавата.

Спорить с начальником кантона бесполезно, Буранбай это понял. Порядочный, отзывчивый Бурангул и музыку любит, но ведь он — тархан [8] , он приближенный генерал-губернатора. У него власть, у него и деньги. Услышать ли тархану стоны и жалобы башкирской деревни! Какое! — толстые стены и плотные двери в его доме. Да, он любит музыку, но для услаждения. И Буранбая он опекает ради упоения собственным великодушием.

Теперь же начальник упивался своим красноречием:

8

Тарханы — башкирские князья, баи, дворяне.

— Живи смиренно, и покатится твоя судьба колобком по маслу. Пора жениться. Самый неистовый парень, женившись, утихает! У меня на примете в Шестом кантоне, в деревне Котлок дочь старшины Алмабикэ. Ммм! — Бурангул поцеловал кончики своих пухлых пальцев.

— Женитьба от меня не убежит, — буркнул гость.

— Нет, убежит! Алмабикэ — пятнадцать лет, заневестилась, цветет как роза! Отец с удовольствием сплавит ее за почтенного богача или за офицера. Тебе, братец, двадцать четыре года стукнуло — не юноша, а муж!.. — наговаривал благостным говорком начальник. — В твои годы удалой джигит четырех жен имеет и ребятишки по избе, как горох…

— Агай, я любил девушку, — признался в порыве тоски Буранбай, — любил светоч красоты и разума!.. Пока скитался, учился в Омске, ее выдали замуж за постылого. Я надеялся, что время-лекарь исцелит меня от любовного дурмана, но годы идут, а я по-прежнему и люблю и страдаю.

— Пустое! — небрежно отмахнулся начальник. — Она чужая жена. Чужа-а-я!..

— Мне бы ее повидать!

— А что толку? — пожал плечами начальник: он искренне не понимал, что такое верная любовь, до гроба.

После обильного обеда хозяин завалился на перины отдохнуть, а гостя служка провел в горницу, светлую, уютную с высокими окнами на улицу. На нарах была раскинута постель, но Буранбай подошел к окну, задумался… Жизнь сделала крутой поворот — надо ехать на дистанцию, еще дальше от любимой. Ему говорили, что в Верхнеуральском военном училище служит преподавателем Петр Михайлович Кудряшов, весьма образованный и не таящий свободолюбивых убеждений, родом из бедной солдатской семьи. Может, он скрасит одиночество дистанционного офицера?..

Вечерело. С минарета раздался певучий призыв муэдзина к намазу:

— Ал-лаху акбэ-е-ер! Ля-а-а илла-хи илля-а-а Ал-ла-ах!

Буранбай привычно потянулся к папахе, брошенной на нары, но к намазу не пошел — нет сил быть на людях… Темнело, и окна были уже не светлыми, а черными, с искорками далеких огней.

Скрипнула дверь. Буранбай узнал легкие осторожные шажки.

Не оглянувшись, спросил:

— А Бурангул-агай? А твой Кахарман?

— Глупый! — горячо зашептала Фатима. — И свекровь ушла к соседям. В доме ни души… Ну целуй скорее, жарче!