Северные амуры

Эссен расправился с неудачливым доносчиком Иваном Завалишиным, приписав ему попытку создать тайное общество. И Завалишина, и семерых, у которых при обыске были найдены клятвы — Дружинина, Данькова, Шесталова, Ветошникова, Колесникова, Старикова, Таптикова — выслали в Сибирь. С каждого оренбуржца, в том числе и с Кудряшова, на пороге тюрьмы была взята подписка: «…они никогда и нигде ни к каким тайным обществам не принадлежали и принадлежать не будут».

Не чуя земли под сапогами, Кудряшов бежал по улицам, ворвался в дом, обнял плачущую, глазам не верящую матушку, воскликнул, и сам с трудом удерживая слезы:

— Маменька! Выдержал все испытания. Избавились мы от предателя. Мы победим в борьбе за свободу, обязательно победим! — И рухнул на пол, к материнским ногам.

Сосед на извозчике поехал за врачом в военный госпиталь.

Доктор не задержался, прибыл немедленно, зная о благородстве оклеветанного Петра Михайловича. Осмотрел перенесенного на кровать раздетого Кудряшова и с беспомощным видом развел руками:

— Апоплексический удар!

Имени тюремного надзирателя Петр Михайлович так и не узнал…

18

Без Кудряшова тайное общество в Оренбурге распалось.

Приехал новый губернатор Сухотелен, но вскоре умер.

Военным генерал-губернатором края был назначен Перовский.

В уездах, кантонах, аулах смены начальников и не замечали — народ по-прежнему прозябал в нищете и невежестве.

И Буранбая накрепко держали в тюрьме, навьючивали на него все новые и новые обвинения: сперва приписали ему присвоение казенных денег в 1811 году, побеги, участие в тайном обществе, затем установили, что арестантов подбивал на бунт — вот в этом-то он действительно был виноват…

Батыр, прежде не знавший хворостей, в сырой камере-одиночке, на полуголодном тюремном рационе, в тоске по степным просторам нажил раздирающий грудь кашель, ноги, некогда сильные, как у коня, опухали, глаза, различавшие в небе на версту ввысь коршуна и сбивавшего его первой же пернатой стрелою, заволокло темной дымкой.

«Меня решили довести до умопомрачения! Терпение мое иссякло. Я обречен на медленное умирание. Следователь издевается надо мной. Задушу его на первом же допросе!.. Ну повесят, ну расстреляют, лучше уж сразу умереть, чем гнить здесь, в этом склепе!.. Почему не отправляют в ссылку? Значит, боятся, что на этапе в степь сбегу…»

И курай отобрали у вдохновенного сэсэна. Ну, казалось бы, какой вред причинит властям сладкозвучный курай? Нет, на его же глазах отняли, сломали и обломки выбросили в коридор. И петь байты, слагать новые песни не дозволяли, но тут узник не поддался — и побои, и голод, и карцер не сдавили его соловьиное горло. Доходивший от одиночества до исступления, до кошмарных видений, до бреда, Буранбай в минуту просветления лечил свою исстрадавшуюся душу песнями.

Вот и сейчас запел, сперва вполголоса, затем погромче:

Бежит-течет Авзян-река, На берегу сосна одинокая. Врагам нас не одолеть, Если братство сохраним.

Надзиратель подкрался в валенках бесшумно, отодвинул волчок на двери. Буранбай подумал, что он заругается, но услышал спокойный голос и лязг ключа в замке.

— Заключенный Кутусов Буранбай, собирайся, следователь ждет.

— Зачем это? Надоело.

— Ну этого я не знаю. Выходи!.. Иначе силком потащим.

«И верно, сволокут, да еще накостыляют по шее…»

И он зашагал по коридору за конвоиром.

В канцелярии сидел сухопарый, с обширной лысиной следователь. На этот раз он выглядел в полном параде: мундир с иголочки, широкий пояс, эполеты с аксельбантами, под столом то и дело мелодично позвякивают шпоры.

«Чего это он принарядился?.. Не иначе, как явится инспекция».

— Садитесь, — и следователь кивнул на стул.

— Зачем вызывали? — устало, зло спросил Буранбай, тряся лохматой, грязной бородою.

— Здесь вопросы задаю я, а вам, арестант Кутусов, надо на них честно отвечать, — без гнева сказал следователь и, бегло взглянув на какую-то бумагу на столе, резко вскинул подбородок. — С кем вы поддерживаете связь на воле? Кто вам сообщает в тюрьму оренбургские новости?

— Какие новости? Меня и на прогулку теперь не выпускают. Взаперти!.. Заживо похоронили. Чего ко мне привязались?

— А от кого узнали, что приехал новый генерал-губернатор Перовский?

«Не родственник ли того Перовского, с которым встречался на Бородинском поле?»

— Вы же сами, господин, мне и сказали о приезде Перовского на той неделе.

— Я вас на прошлой неделе не вызывал на допрос.

— Да, но вы заходили в камеру.

Следователь забарабанил пальцами по краю стола.

— А надзирателю говорили, что, может, при Перовском наступят более мягкие порядки?

— Это говорил, не отрицаю. И на эшафоте приговоренный к казни еще надеется на царскую милость.

«Умный!» — одобрительно подумал следователь и круто повернул:

— Письмо на башкирском языке с призывом к башкирским казакам поднять восстание посылали?

— Что за чепуха?! Ложь! — закричал Буранбай с нескрываемой радостью: выходит, что призывы к бунту не прекратились и без него, кто-то разжигает ярость народа, бросает клич к возмездию.

— А почему это вы так обрадовались? — хитренько прищурился чиновник.

— Это уж мое дело, вас, судейских, не касается.

— Правильно, но нас, Кутусов Буранбай, касаются донесения начальников кантонов, а они люди проверенные, благонадежные, сообщают, что бунты, поднятые башкирами Пермского уезда и Восьмого кантона Уфимского уезда, вспыхнули по вашим подметным письмам. Бунты…

— Не заржавел булатный меч Салавата! — с восторгом воскликнул Буранбай.

— Вот вы себя и выдали, — торжествуя, заключил следователь.

— Но поджигательных посланий не писал, и не потому, что их не сочинял, нет, ночью разбудите — скажу слово в слово, а потому, что лоскута бумаги не имел, чернил не было, да и глаза от вечного сумрака ослабели.

— И все же письма после кровавого подавления бунтов найдены. Доказано, что был создан ударный отряд из добровольцев, чтобы ночным налетом на тюрьму освободить и увезти вас в степь.