Северные амуры

Кахым взял Сафию за руку и повел в дом ее отца Бурангул-агая. У ворот столпились женщины, и две, самые почтенные, натянули перед ними отрез белого ситца:

— Порвите завесу!

Кахым и Сафия с треском разорвали пелену и вошли в дом, а там первым их встретил старший брат Сафии Кахарман.

— Здравствуй, зятек!

Кахым низко поклонился и сказал:

— Здравствуй, кайнага [26] !

Фатима, жена Кахармана, подошла к ним и заявила:

— В доме тестя вам оставаться нельзя. Сейчас я отведу вас в предназначенное молодым помещение.

26

Кайнага — старший брат жены или мужа.

И увела в клеть соседа Батыргарея, где было уготовано им убежище.

Оставшись наедине, Кахым и Сафия вдруг застеснялись друг друга, забились в углы и притихли, но наконец молодой муж осмелился и потребовал:

— Сними платок!

— Нельзя! — И Сафия отсела подальше, к двери.

— Почему?

— Калым не выплачен.

— Мне-то что, калым — дело отца, — вспыхнул Кахым, — сними платок!

— Грех!

— Я же видел тебя весною, и не однажды.

— Тогда я была в доме отца.

Властно Кахым сорвал с нее платок, и Сафия покраснела до слез и дивно похорошела, молодожен залюбовался ею, но тотчас, напустив на себя строгий вид, приказал:

— Сними сапоги!

Сафия безмолвно подчинилась, стащила с вытянутых Кахыма ног фасонистые сапожки, размотала, встряхнула и повесила на веревку портянки.

— Обними меня! — он хотел приказать так же властно, но голос дрогнул, и он произнес робко: — Обними меня, я твой муж!

— Калым не выплачен, задарма, по обычаю, нельзя обнять.

— Понятно! — буркнул Кахым, помянул про себя недобрым словом нелепый обычай, вынул из кармана пригоршню серебряных рублей и протянул Сафие, а она аккуратно сложила монеты на лавке и, потупившись и краснея еще жарче от стыда, обняла его мягкими, нежными руками…

Утром он ушел дворами к себе на квартиру, а Сафия осталась в доме отца, и так продолжалось неделю — вечером Кахым крался в клеть, а на рассвете удалялся, но Ильмурза наконец-то управился, сполна уплатил калым, и молодожен представился тестю и теще впервые уже мужем их дочери и попросил у них позволения увезти жену к себе домой. Тесть и теща, тоже по обычаю, усердно отговаривали зятя:

— Да зачем торопиться? Подожди до зимы, до первопутка.

— Как же я расстанусь со своей ненаглядной! — всплакнула теща, но тоже по обычаю.

— Мне надо ехать в Петербург учиться, — твердо сказал зять.

— Раз нельзя — значит, нельзя! Сафия отныне твоя, ты и решай! — теща всхлипнула, теперь уже от печали.

Бурангул увидел, что тянуть неприлично, и назначил день большой свадьбы. Девушки пошли по домам оренбургских родных, друзей и знакомых начальника кантона собирать подарки на свадьбу — мясо, чай — китайскую травку, кумыс, сахар, мед и прочие необходимые продукты. Так как у начальника кантона родственников, друзей, знакомых было полгорода, то дары везли на арбах.

Большая свадьба в доме Бурангула бушевала, кипела, веселилась два дня от зари дотемна. На третье утро свадьба перекочевала на берег Хакмара, и туда явились не только приглашенные, но и горожане, иные из любопытства, другие из желания отличиться на состязаниях наездников, борцов, певцов, кураистов. Это был праздник молодости, силы, ловкости и песни, музыки, пляски, это был настоящий сабантуй, но осенний, ибо праздник плуга — сабантуй отмечался весною, в дни сева. Вдоль реки мчались наперегонки на лихих скакунах со свистом и неистовыми криками подростки — юные джигиты, на пригорке борцы, сцепившись, играя крутыми мускулами, одолевали друг друга, сэсэны слагали и сами же пели байты, славя красоту Сафии, мужество Кахыма, величие Бурангула и Ильмурзы, кротость матерей молодоженов, радушие и щедроты родственников обоих родов, кураисты зачаровывали слушателей любимыми народными мелодиями.

Да, это была свадьба на удивленье, на зависть, на восхваление, это был ликующий праздник Сафии и Кахыма!.. Упивалось торжеством надменное сердце Бурангула, и часто морщился от досады Ильмурза, все же утешаясь втайне: «На мой калым пируют!..»

По приглашению начальника кантона на большую свадьбу приехал с дистанции Буранбай и сразу стал душою праздника, да так и раньше всегда случалось на свадьбах и сабантуях — он и поэт, он и певец, он и музыкант, он и молодец из молодцов, не одна оренбургская молодуха бросала на него жгучие взгляды.

Ильмурза, сидевший на паласе среди аксакалов, попросил прославленного сэсэна:

— Братец, порадуй нас, стариков, песней.

— Почту за честь, — поклонился Буранбай и завел сильным бархатистым голосом:

Ходил по белу свету, Нашел красавицу невесту Другу джигиту Кахыму, На его свадьбе гуляю И славлю милость Аллаха.

Парни ответили ему дружным могучим припевом:

Хай-хай, на зеленом лугу, Хай-хай-хай, при честном народе Батыров проверим силу И резвость коней. Хай-хай-хай, играем свадьбу, Хай-хай-хай, с плясками, с припевками. Пусть Кахым и Сафия насладятся счастьем.

Едва они закончили, Буранбай заиграл на курае известную всем «Песнь о кумысе», и джигиты грянули:

У стола четыре ножки, На столе четыре чашки, Чашки расписные. Знают, ли, видят ли, слышат ли все, Как мы гуляем, как веселимся! Выпей-ка шипучего ледяного кумыса, Остуди пламень своего сердца.

И верно, едва песня и игривый мотив кончились, гости потянулись к бурдюкам, бочонкам, бутылям с живительным, кровь будоражащим напитком, а горло промочили, жажду утолили и опустили пять пальцев в миски с жирным, сочным бишбармаком. И опять началось пиршество! Служки сбились с ног, поднося и поднося миски, деревянные чашки с очередными, еще более горячими и более вкусными яствами.

Начальник кантона Бурангул захотел, чтобы Оренбург ахнул от такого изобилия кушаний и напитков.

Ильмурза раскачивал бороденку: «Моим мясом потчует гостей!»