Северные амуры

И, подписав письмо царю Александру, верховный вызвал начальника штаба армии.

— Леонтий Леонтьевич, требуется усилить правый фланг частями из резерва и батареями, — сказал он твердо, когда хмурый Беннигсен вошел в комнату.

— Не вижу оснований для такого предпочтения, — не раздумывая, запальчиво сказал генерал.

— Зато я вижу разумные основания для обороны Смоленской дороги!..

— Слушаюсь, — недовольно пробурчал Беннигсен. — А какие части прикажете передать правому крылу?

— Сами прикиньте со штабными офицерами и распорядитесь — вот это в вашей власти начальника моего штаба… Моего! — повторил Кутузов как бы безразлично. — А я поеду посмотрю некоторые полки.

— Мне прикажете сопровождать?

— Нет, занимайтесь своими штабными делами.

Кутузов с трудом поднялся и мелкими шажками пошел на крыльцо, грузный, неповоротливый.

Начальник штаба с ненавистью смотрел ему вслед. Беннигсен давно подкапывался под Кутузова, строчил на него доносы императору Александру, в личных разговорах всячески высмеивал его привычки, старческие причуды. Цель была у него высокая — самому стать фельдмаршалом, верховным вождем армии. Он был тщеславный, желчный, по-немецки аккуратный и совершенно немощный стратегически. В штаб усиленно перетаскивал своих, преимущественно из православных немцев, которые угодничали перед Беннигсеном и мешали талантливым русским генералам воевать умело и бить французов сокрушительно.

…Ординарец подставил старику невысокую скамеечку, Кутузов ступил на нее, лег тучным животом на седло, перевалился и наконец-то взгромоздился на смирную выносливую кобылицу.

После этого ординарец прикрепил скамейку к седлу и легко взлетел на лошадь.

Солдаты на привале чистили ружья, чинили разбитые походами сапоги и латали рубахи, хлебали у ротных котлов кашу с говядиной. Увидев Кутузова, все вскакивали, бежали к дороге, кричали «ура», улыбкой, взглядами выражали свою верность полководцу.

15

Наполеон тоже готовился к решающей битве, лелея надежду на сокрушительную победу, после которой император Александр запросит мира. Сильнее всего он страшился, что русские опять уйдут, как они уходили уже не раз, избегая большой битвы. Император спал всегда не более шести часов, а нынче бодрствовал почти всю ночь — непрерывно посылал дежурных адъютантов проверить, не ушли ли русские полки, а когда те докладывали, что солдаты строят редуты, спят у костров, облегченно вздыхал, ложился, а через час снова вскакивал с походной узкой кровати.

Вечером во всех частях французской армии был прочитан приказ императора:

«Воины! Вот сражение, которого вы так ждали. Победа в руках ваших: она нужна нам. Она доставит нам изобилие, хорошие зимние квартиры и скорое возвращение в отечество. Действуйте так, как действовали под Аустерлицем, при Фридлянде, Витебске и под Смоленском, и позднее потомство вспомнит с гордостью о подвигах ваших в этот день и скажет о вас: и он был в великой битве под стенами Москвы!

Наполеон».

Этот приказ должен был составить особо славную страницу — Московскую — истории царствования Наполеона. Скоротечные европейские войны забаловали императора: там после первой же проигранной битвы короли капитулировали, сдавались на милость победителей. Здесь, в России, все получилось иначе: и непонятно, и зловеще… Наполеон все еще не понял, что Россия ведет войну на изнурение, на обескровливание, на окончательное сокрушение и изгнание полчищ неприятеля.

Утро начиналось туманное, но когда толстенький, коротконогий Наполеон при помощи ординарца и адъютанта влез в седло, сквозь облака прорвались сильные яркие лучи солнца и щедро озолотили пышно расшитые мундиры маршалов, генералов, офицеров, столпившихся у шатра императора.

— Смотрите, вот оно, солнце Аустерлица! — высокопарно, надменно воскликнул Наполеон, подняв к небу руку в белой перчатке.

Это и был приказ начать бой. Сотни французских пушек загремели, но им немедленно ответили русские батареи. Завеса серо-мутного едкого дыма заволокла поле, лишь багровые вспышки выстрелов прорывали ее, но на мгновение, и снова удушливая, грязного цвета тьма смыкалась над позициями.

Все происходило не так, как мечталось Наполеону и вчера на военном совете с маршалами, и в сладких коротеньких, но счастливых сновидениях, — атаки корпусов Даву, Мюрата, Нея, Жюно отбиты русскими. Маршал Даву контужен. Укрепления вокруг Семеновского полка, так называемые «Багратионовы флеши», держались с пяти утра до половины двенадцатого дня, — все отчаянные, волна за волной, атаки пехоты отбивались пулями, ядрами, штыками русских. Князь Багратион, витязь ратной чести и легендарной отваги, был в гуще боя, и приказом, и словом, и личным примером воодушевлял солдат, и они держались под огнем уже не ста пятидесяти, как утром, орудий, а четырехсот, собранных сюда по указанию Наполеона. Кутузову доложили, что силы защитников флешей тают в огне и штыковых схватках, и он послал казаков Платова и кавалеристов Уварова в бой — ударить по левому флангу французов, прорваться в тыл и тем самым ослабить нажим противника на позиции Багратиона.

Первый башкирский полк майора Лачина развернулся и дружно бросился вперед на стоявших еще в походных порядках пехотинцев. Те и выстрелить из ружей не успели, как на них устремились, словно с вышины, пернатые стрелы.

— Амуры! Амуры! — завопили в ужасе солдаты и побежали в перелесок, надеясь укрыться в чаще, в буреломе. Офицеры пытались остановить их и бранью, и ударами плашмя саблями по спине и плечам.

— Амуры!..

Буранбай мчался в первом ряду всадников, на всем скаку вскинул лук, и меткая каленая стрела пронзила вражеского офицера, повернувшегося к нему спиною, — то ли пытался удержать улепетывавших в панике солдат, то ли сам надеялся спастись в лесу…

Но за пехотой противника, справа, находились французские кавалеристы, протрубил горн, и всадники вскинули сверкнувшие бликами сабли, изготовились к атаке.

— Есаул Буранбай, — крикнул майор Лачин, — мы будем преследовать пехоту, а ты с первой и второй сотнями сдержи и отбрось конницу!

Не теряя времени и слов, Буранбай повернул обе сотни джигитов вправо, залп стрел ошеломил мчавшихся очертя голову самоуверенных, дерзких всадников — иные рухнули на землю, другие сползли с седел под копыта лошадей задней линии, а там офицер в пестром мундирчике зацепился ногою за стремя и волочился в пыли. Да, «северные амуры» нанесли коннице изрядные потери, но уцелевшие всадники бросились в бешеную рубку и смело принимали на свою саблю клинки джигитов, молниеносно сами наносили удары. Конь Буранбая вертелся винтом, скользя копытами в крови, топча и своих башкир, и французов, есаул колол копьем, наотмашь кромсал саблей.

Вдруг раздался протяжный крик:

— Ранили командира полка!.. Ранили Лачина!..

Буранбай привстал на стременах и гаркнул во всю силу легких, заглушив и ржанье лошадей, и стоны раненых, и одиночные выстрелы:

— Спасайте майора!.. Увозите майора с поля боя!

А французские пехотинцы, получив подкрепление, опомнились, сомкнули шеренги и, время от времени стреляя, зашагали вперед, выставив штыки. Сотня казаков оказалась зажатой между пехотой и конницей. Буранбай принял командование полком, выставил крепкий заслон против кавалеристов, а сам с сотней бросился на выручку платовцам. Врубившись в строй вражеских пехотинцев, он внезапно заметил молодого Перовского. Юноша дрался отважно и умело, — есаул увидел, как, изловчившись, корнет отрубил напрочь руку французу, замахнулся тут же на его соседа, но сабля налетела на ствол тяжелого ружья и раскололась, как стеклянная, Перовский потерял равновесие и вывалился из седла…

С гиканьем, улюлюканьем, пронзительным свистом джигиты теснили французских пехотинцев, навзничь опрокидывали грудью коня и вдавливали в землю копытами, кололи копьями, разваливали напополам, от плеча к поясу, саблями.

Буранбай послал надежных всадников искать и увозить Лачина, а сам спешился и поднял Перовского. Корнет был ранен либо в момент падения, либо в схватке, но, упоенный удалью, не заметили этого и теперь жалобно стонал от нестерпимой боли и унижения.

— Терпи, казак, атаманом будешь! — сказал Буранбай по-русски.