Северные рассказы и повести

Сквозь сон слышу тарахтение дементьевского «Бурана». Подрядчики-строители уже ждут меня в васинской избе. Едем смотреть площадку под УПН. Я сажусь в вахтовку строителей на базе ГАЗ-66. Там, словно воробей на ветке, нахохлившись, сидит их механик – худощавый мужчина интеллигентного вида: в очках, усах и кожаной кепке с ушами. Весь его вид как бы говорит: «Извините, я здесь случайно. А это, собственно, что такое?»

На «улице» весьма посвежело и стало ветрено: градусов 32-35 минуса, не меньше. Стекла в вахтовке проморожены насмерть, отодрать с них даже кусочек наледи не представляется возможным. Всё это приводит к тому, что пассажиров почти одновременно посещают мысли о крепком горячем чае, а ещё лучше - с пирожками или печенюшками. Но терпим, ибо дела - превыше всего.

Лёша Дементьев по прозвищу Михалыч (оно же и отчество) на своём верном «Буране» подъехал следом за нами. Пока Олег с Лёшей ездили по углам площадки в поисках нужных реперов, пока договаривались: как именно разбить планировочную сеть под отсыпку площадки с резервуарами, пока все вконец не намерзлись, чай в вагончике успел несколько раз остыть и закипеть снова. И тут обнаружились две незадачи.

Во-первых, механик строителей где-то потерял очки. Во-вторых, без очков он чай пить отказался: ну, не может он пить чай, если на носу нет очков. И поехал чудо-механик на вахтовке искать очки свои. И искал он их долго и нудно. И уехала вместе с вахтовкой сумка моя с вещами неведомо куда. И не нашлись очки. И вернулись механик и сумка моя с ним не солоно хлебавши. ..

Короче, попили чаю с брусникой и - на мороз. Долго ли умеючи-то.

К вечеру на площадке разбивочные работы таки завершились. Собрались все там же, в вахтовке. Лёха Дементьев – человек увлеченный, постоянно копается в своём ноутбуке. Его любимое словечко - «микростейшн». О чем бы ни шел разговор, если Лёха рядом, значит, слово «микростейшн» тоже не за горами. Он его даже произносит по-особому, как бы подчеркивая значимость: мол, вы как хотите, а с теми, кто не в курсе этой штуковины – говорить не о чем. Даже если речь идёт о варке борща, бане или сушке белья – всё непременно завершается словом «микростейшн». На самый худой конец слушателей ожидают простенькие программные термины типа «кредо», «корал». А уж какому-нибудь элементарному «арк-ю» и вовсе некуда деться из речи заядлого геодезиста.

Возле печки за столом едят сало. Васин в позе полулежащего на нарах патриция в телогрейке в который уж раз следит за перипетиями «Калигулы». Я засыпаю под треск поленьев и рыжие отблески огня.

И снятся мне осенние рыжие от лиственниц склоны и низкие облака над речкой Теплой, которая несёт свои весьма нетеплые прозрачные воды в широкий каменистопенный тайменистый Ус.

И стоит в спецовке у рыжего склона возле палатки огненнорыжебородый топограф Лисичёнок и смотрит, хитровато щурясь, на облака.

Гигантские тысячелетние деревья вокруг нас. Каждое – словно колонна исполинского храма. Как насосы, вбирают они в себя все соки земли, да так, что ни травинки, ни единого мелкого кустика, ни деревца не растёт между ними. И кроны их начинаются высоко-высоко. Так высоко, что кажется: крикни – эхо заглохнет, заблудится.

Из спальника выбегает мышь-полёвка. Лисичёнок наклоняется над ней и, шутя, резко хлопает ладонями. Мышка тотчас исчезает. Видимо, норка тут же рядом, может, даже под палаткой.

А под утро-то всерьёз морозит! Сегодня лисичёнкову бороду пришлось аккуратно так от спальника отделять: примерзла. Вспоминаю, как шли с ним вчера по самой ложбине речки: слышно как шумит она по камням, а самой нигде не видать - сухо, только трава кругом. Удивительное место: метров четыреста речка течёт под землёй, а потом опять, как ни в чём не бывало, выходит на свет Божий. И снова движется - навстречу широкому многоводному Усу.

Лисичёнок помечает в полевом журнале вчерашний наш путь, хитровато взглядывает на меня и что-то дописывает. Я читаю через его плечо: «Устье ручья Эльдарского». Вот так вот просто? А что? Ты же вчера поутру заметил его первым и заставил меня сделать по нему съёмку. С тобой вместе просмотрели топооснову, все карты – нет на них такого водного объекта нигде. А теперь будет. Ладно, улыбаюсь я смущённо, махнув рукой, и углубляюсь в реликтовую рощу гигантских лиственниц. Дождь усиливается. Э-ххх, какой день пропал для топосъёмки!

Мама, когда ты приедешь за мной? Дед сказал что завтра. Мама, а ночь такая длинная, ветер за окном шумит, в печку-голландку пробрался, гудит, гудит всю ночь. Мама, по стенам тени от ветвей и будто вздыхает кто-то.

А я вчера на речку ходил, мама, там так хорошо, красиво. А потом на мельнице у тёти Нины по всем углам лазил, до самого чердака. Ой, мама, я такую крысу видел здоровую, такую огромную. Испугался, заревел. Тётя Нина прибежала, прижала меня к себе, погладила по голове, успокоила. Уснуть не могу, ворочаюсь, аби мне напевает что-то теплое, родное, татарское…

Я слушаюсь, мама, я знаю, она добрая, с ней хорошо. Скорей бы завтра…

Опять идём с подрядчиками по просеке. Отошли от вагончиков уже прилично, даже сворота к ним не видать на горизонте. Пока движешься – жарко, несмотря на мороз, только дышать трудно, воздух жёсткий, колючий. Утром на васинском термометре, абы как приколоченном к избе, было что-то вроде сорока с небольшим.

Ага, вот и другие наши подрядчики виднеются. Дымит костерок, лесорубы, мужики здоровые, стаскивают к огню всякий лесорубочный сор – ветки, коряги, кустарник обломанный, пеньки… Начальство приказало пожечь остатки, расчистить просеку от лишнего. Вот они и стараются. Особенно по части уничтожения реперов: все пеньки с гвоздиками (они ведь самыми заметными должны быть по своему назначению) посшибали, все направляющие вешки посваливали и сожгли. Одна надежда, что уцелело что-нибудь, незамеченное их бдительными очами.

Провели с ними профилактическую беседу на общераспространенном диалекте русского матерного языка. Кажется, задумались. Если мы платим одной организации за то, чтобы её работники обозначили на местности ось трассы под будущий нефтепровод, то почему мы должны платить другой организации за то, чтобы она тут же эту ось уничтожила? Из пустого в порожнее получается. С двойным расходом средств и нулевым конечным результатом.

Далее мы начинаем продираться через спиленную, но ещё не раскорчеванную свежую часть вырубки. «Стойте! Погодите! Подождите!» - догоняет нас мужик-лесоруб с наивными круглыми детскими глазами в большой собачьей шапке-развалюхе. «Доколе нам жечь эту байду? Здесь ещё лет на сто хватит с выпиленной части просеки, а там-то дальше – вообще немеряно». Голос у мужика плачуще-просящий. Он не понимает, что мы – не его начальство. Задания отменить не можем. Махнув рукой, понуро плетётся назад.

Вечером в избе застаю такого же молчаливо напряжённого, набычившегося тракториста со злым лицом. Он, уставившись в DVD-шник, угрюмо наблюдает за жизненными коллизиями судьбы императора Каракаллы. У тракториста свои головные боли: только что уволился из бригады лесорубов. А что делать? Платят гроши, перспективы никакой, вот и решил домой вернуться. «За такие копейки я и дома работу найду,» - бубнит он себе под нос, жадно прихлебывая чай с сахаром из кружки Саши Васина, сочувственно курящего на своей лежанке.. И не понять: то ли он Каракалле сочувствует, то ли бедолаге трактористу, то ли так – себе на уме…

На рассвете, едва багровая полоска зари достигла верхней кромки тихого промороженного леса, я («с вещами на выход») вместе с Олегом и Димой Злобиным на их вахтовке отправляюсь на другой объект. Ехать придется довольно долго, несколько часов, потому что ехать придется медленно, потому что в тайге быстрых дорог не бывает. Нам нужно принять разбивку под площадку ДНС на другом участке будущего нефтепромысла.

Машину то и дело бросает из стороны в сторону. Натужно воет мотор. В будке «ГАЗ-66»-го всё качается и трясётся. Несколько раз, впадая в дрёму, едва не слетаю на пол при очередном резком качке.