Северные рассказы и повести

Старательская артель держала и терпела Иванова именно за его выдающиеся физические способности в деле уничтожения алкоголя и умение при этом не пьянеть. Или выглядеть таковым. Увы, сказок не бывает: через несколько лет тяжкой «работы» на благо артельщиков Иванов умер. Цирроз печени…

По насквозь промороженным окнам вахтовки заметались багровые отсветы. Всё. Мы на «Куюмбе-2». Кое-как выволакиваю из машины свою окончательно занемевшую правую конечность.

В столовой целое меню: харчо, биточки, салат-обжорка, пирожки с повидлом, с мясом, чебуреки, на столах нарезанные луковицы, соль, расщепленный на дольки очищенный чеснок. По большому подвешенному к потолку телевизору - прямая трансляция передач НТВ. Почти дома, если не думать о многих сотнях вёрст тайги вокруг нас…

Заходят в столовку водители бензовозов, и тут же выстраиваются в очередь за селёдкой. Повариха, посмеиваясь, рассказывает мне после, что сама солит мороженую селедку, которую сюда, на «К-2», завозят с базы. Видать, посол украинский (повариха оттуда родом) пришелся по вкусу. С удовольствием пробую сам и убеждаюсь: не зря народ в очередь становится. Мужики в дорогу берут не только рыбку домашнего посола, но и пирожки с мясом, а вот с повидлом не берут. Видимо, мясо в пути для них важнее сладкого.

Круглые сутки гудит над «К-2» газовое пламя из скважины. По деревьям, словно по стенам, мечутся вокруг площадки странные ночные тени. Плавится воздух над факелом, клубами белого дыма, удаляясь в кромешную, морозную тьму.

Отпечатав документы, расписываемся в них - и я, и подрядчики: Лёха, Олег и Дима Злобин. Они торопятся обратно на свои объекты, и мы прощаемся. Вахтовка уходит. А я отправляюсь в свой самый дальний по счету «гостевой» вагончик досыпать остаток ночи. Нога болит уже не только в колене, но и выше, и ниже, и потому никак не удается успокоиться и заснуть. Закрываю глаза. Чернота. Не темнота, а именно чернота.

Открываю глаза: передо мной гигантская сорокаметровая в высоту полоса чёрного угля. Огромный чёрный кирпич длиной в два километра и шириной в пятьдесят метров: два миллиона кубометров угля! Я стою внизу, на дне карьера. Рядом ни души. Я кажусь себе невероятно маленьким возле этого нестерпимо чёрного колоссального кирпича. Сказать, что мне неуютно – ничего не сказать, ибо передать это ощущение нависшей чудовищной опасности, какое испытывает, наверное, любое живое существо, если ему вдруг приходится видеть перед собой нечто по величине своей неодолимое никаким разумом, словами невозможно.

Ну, что, дружище? Представляешь теперь: как в реальности выглядит абстрактная для тебя доселе цифра с шестью нулями?..

Слышу знакомый мягкий чуть картавящий голос, оборачиваюсь и вижу перед собой главного маркшейдера Переясловского угольного разреза Игоря Александровича Попова. Он торопливо, едва заметно заикаясь, рассказывает о текущих и грядущих планах, о недостающей (как всегда) технике – бульдозерах, самосвалах, о новом шагающем экскаваторе, который наконец-то запустили в работу. Потом разговор перетекает в нашу специфику: о методиках подсчета объёмов вскрыши, добычи, о горно-подготовительных работах, водонасыщенных горизонтах и так далее, и тому подобное…

Я почти успокоился. Мы поднимаемся на целиковую часть разреза, туда, где ещё колышется на ветру земная трава, и расстаемся у дороги, по которой Попов идет в сторону горняцкого посёлка. Вслед за ним спешит его любимый верный пёс. Чёрный , плотный - с нечеловечески тяжёлым взглядом… Той самой древней породы, которую называют «слугами дьявола», сторожащими врата ада. Той самой, которая служила Понтию Пилату, как о том пишет Мастер.

Кажется, сегодня вторник. Чёрный вторник. Я лечу в Абакан, а на дворе черный вторник для всей страны. Цены взбесились. Но рейсы не отменены, и трудяга Як-40 с одним единственным пассажиром на борту, со мной, выруливает на взлётную полосу. Удивительное ощущение одинокости, когда вот так тебя отправляют в дорогу, а ни у кого из желающих улететь (кроме тебя) нет денег, чтобы отправиться в путь тем же рейсом. Я сижу в кресле, и нога моя ноет всё сильней.

Просыпаюсь среди ночи. Кажется у меня жар. Включаю чайник. Вода закипает. Пью чай. Ложусь в постель и долго пытаюсь заснуть.

Самолет разбегается по взлётной полосе. Оглядываюсь: это уже не Як-40, а Л-410, маленькая «элка». Рассвет. По иллюминатору текут косые струйки воды. Мы, как в вату, входим в облачную зону и более из нее не выходим. Это сон. В нём, не открывая глаз, дремлют пассажиры, летящие куда-то - каждый к своей личной большой или малой цели. Я встаю, прохожу между рядов пассажирских кресел к кабине пилотов. И вдруг вспоминаю, где всё это видел: мы летим в Северо-Енисейск, на Соврудник. На дворе восьмидесятые годы, вылет из аэропорта Северный в черте города. Ширма, прикрывающая кабину пилотов полуоткрыта. Заглядываю туда и с ужасом вижу, что пилоты тоже спят. Вдруг замечаю тикающий будильник. Он отстукивает мгновения всё громче и громче, и вот уже яростно звенит. Лётчики протирают глаза. Самолет идёт на снижение. А я просыпаюсь от настойчивого стука в дверь вагончика.

«Привет! Я – Виталя.» В дверях стоит мешковатый плотный с добродушным взглядом парень. Его нарочито небрежная русая, волнистая шевелюра невольно вызывает какие-то поэтические ассоциации.

Утро солнечное, морозное, прекрасное, если бы не нога. Работа выполнена. Виталя на сегодня - главный на «К-2», по рации он уже договорился с геологоразведчиками о том, что в пять утра меня на базе будет ждать их «уазик», чтобы довезти до аэропорта в райцентре. А до базы меня докинет «уазик» Витали.

Что приятно, так это то, что куда бы я ни приехал, хозяева всегда угостят «странника» чаем. Так было и на Мессояхе, и в Газ-Сале у напористого Щербакова, и здесь, в окрестностях Куюмбы.

Мы с Виталей пьем душистый чай. Потом он извиняется и уходит по делам, а я почему-то вспоминаю… пролёт гусей над мессояхской тундрой прошлой осенью. Хорошо в тундре осенью, когда уже ни мошка, ни прочий гнус не портит настроения, и снега ещё нет, и солнышко всё ещё относительно высоко, и сыроватый воздух пахнет тундровой ягодой, грибами, мхами.

Огромные гусиные косяки шуршат крыльями в нежно-голубом небе… Красота! Даже слышно порой, как они на лету гогочут, переговариваясь между собой.

Здесь, в заснеженной дымчатой от мороза тайге, ничего такого нет, конечно. Оттого и воспоминания эти, и греют они душу, не хуже чая уж во всяком случае.

Господи! Как болит колено! Когда-то там, на Мессояхе-реке, был один человек по имени Дима Орисенко. Любил он напевать под нос, озорно глядя в лицо, какую-то старую задорную комсомольскую песенку о Севере и парнях из стали… Я - не летчик Мересьев и не парень из стали. У меня просто дико болит нога. А парнем из стали пусть будет кто-нибудь другой где-нибудь там, на сцене какого-нибудь шоу-центра или… Не хочу ничего знать, ничего-ничего, и не могу ни о чем думать: так невыносимо болит нога.

Я ковыляю потихоньку к своему вагончику. Моя конечность никак не хочет позволить мне увеличить скорость передвижения. Ну, да Бог с ней. Всё равно скоро уже домой.

Просыпаюсь сам. Выезжать надо в четыре утра, чтобы успеть к пяти на базу и пересесть в «уазик» геологоразведки. Внизу возле гаража уже стоит машина, тоже «уазик»- булка, но виталин, который не пойдет в райцентр, а только довезет меня и вернется на «К-2». Лица водителя я не разглядел, да это и не важно теперь: видно, что бугай здоровый. Руки - как у того Иванова. Чтобы не заснуть в пути он «врубает» кассету со стандартным походным водительским репертуаром полублатных песен. Музыка гремит по всему салону. Мы едем. Под лучами фар дорогу пересекают белые струи снега, они свиваются между собой, рассыпаются, как рой мошкары, и опять закручиваются в длинные живые полосы. Свет машины выхватывает из темноты кадры: деревья, деревья, а вот пустые незалесенные места пошли. Машина подпрыгивает на кочках: одна, вторая, третья. Мы мчимся через куюмбинские болота. Въезжаем в деревню. Кругом темно. Ни единого огонечка в Куюмбе. «На ночь дизель-генератор отключают», - поясняет водитель.