Северные сказки. Книга 1

Этот же Иван-царевич пригонил к яге-бабы и не удалось ему не попить, не поись, на бурого коня сел и едва из виду угонил, а царь-девица нагонила, спрашиват: «Не видала-ле Ивана-царевича». — «Видала, он ехал когда я жито жала. А неугодно-ле тебе баенка истопить?» — «Как бы не надо ба-енка, меня натресло». Затопила, не бздит, не горит, один дым валит. Вот страгия — царь-девица побежала сама смотреть, скоро-ле байна поспет: «Ох, старая чертовка, ты меня заманивашь». Сейчас велела запрекчи и снова поехала. Вот погонила в сугон. Иван же-царевич ко второй бабы-яги приго-нил, где сивой конь оставлен. Сел на сивого коня, из виду так скрылса, она и нагонила. Пригонила ко второй сестры и спрашиват у ей: «Давно-ле Иван-царевич проежжал...» — «А тогда проежжал, когда я репу рвала». — «Ох, давно». — «Не угодно-ле тебе баенка истопить». — «Да как бы не угодно, давай истопи, не скоро-ле у тебя помоюсь». Вот та побежала затопила тем же порядком, и пр...

А Иван-царевич гонил, гонил до своего коня догонил, да и опеть — был да нет. Как-ле он на своё место утенулса, укрылса, она опять нагонила... «Неугодно-ле тебе, баенка?» и пр... баба-яга дровец сухих наколола, а сама намётыват часто, чтобы доле их доспеть; вот страгия — царь-девица побежала — ей пондравилось, что это скоро истопитче. Дождала баню, пошла и попарилась. Попила, поела и в угон погонила. А этот же Иван-царевич догонил до ростаней, да в ту дорогу и свернул, где голодному быть. А царь-девица догонила до ростаней и не знат, куды гонить, оттуль и назад поехала.

А этот Иван-царевич догонил до дому, где братья стрёщены и видит: кони братнины стоят. Выскочили и девицы. «Ах, Иван-царевич, твои братья у нас были, хлеба-соли ели, чай пили, милости просим и тебя». Вот Иван-царевич и пошел к им в дом и видит: шапки братнины на сничах висят, и думает: «Ах, сдесь однако неладитчя». Вот его за стол посадили, чаем напоили, а он-таки смекать стал. Стала говорить одна девица: «Не угодно ли со мной позабавитчя». — «Можно». Сейчас взяла его за руку, повела в спальню, к той же кровати: «Давай, ложись». А Иван-царевич: «Нет, впереди молодой девки не ложатчя, должна наперёд девка лекчи». Девка упираетчя, не ложитчя, он взял ей, да на кровать и бросил, она сейчас и полетела, пала в погреб. Народ закричали. «Хто такой пал». — «Я, здешня хозяйка-девка, пала, как-то приехал Иван-царевич да меня спихнул». Узнали хто, хватали за руку — руку оторвали, хто за ногу — ногу оторвали, хто за голову — голову оторвали. Иван-царевич выскочил к сестрам, стоптал в пол: «Добывайте братьей, а нет, дак я у вас головы отсеку!» Вот девки пошли на улечь, взяли копарёги, зачали подкоп делать. Подкоп выкопали, вышло из погребу сорок молодцов. Этих девок успокоили, подписки с них взели, штобы они проежжих кормили-поили, дорогу указывали, а омману не делали. «А если будете, головы от-секём, и дом весь распустошим этта». Девки дали им подписки. Лошадей взяли молодцы и поехали, а этот Иван-царевич со своими братьями поехал обратно к ростаням. Братьям едет и сказыват: «Я достал живу воду и мёртву и глазну, застанём-нет отча живого».

Приехали к растаням, Ивану-царевичу тежело стало, захотелось ему отдохнуть, говорит братьям: «Похраните коня, а я легу, усну». Лёг и заспал, а братья направили стеги и начели камень выворачивать; выворотили камень, а там под землю дыра, пропась; взели Ивана-царевича сонного в пропась и спустили, а камень назад пропась не запружили. Коня да кису взели и уехали, сказали отцу: «Коня нашли, а брата не могли натти».

Шейчас Иван-царевич летел, летел и пал на землю, в подземельно царево; пал и прохватилса, стал смотреть — тьма, не винно свету, тольки слышит, что вода шульчит, ручей бежит. Он припал к ручью, пошшупал рукой, куда ручей бежит, по ручью и пошол, шол, шол стал свет падать, вышол в подземельно царево; там таков же свет, как и у нас. Вышол к синему морю, у синего моря стоит избушка. В ту избушку привезена царска дочка на съеденье змею; кажны сутки по человеку с дому давали. Зашол Иван-царевич в эту избушку, а царска дочь сидит, слезами горючими уливаетца. Он спросил у ей, она росказала. «А ты какой?» — «А я с того свету, меня братья в дыру спустили». Он лёк ей на колени: «Ищи у меня, а зверь выйдет, буди меня, не могу-ле я змея убить». Вдруг море всколыбалось, на жолты пески вода зливалась, и вышол змей троеглавой. «Ах, когда одна голова живёт, а нынце две, наедимся досыта». Девка начала будить, слеза упала на рожу, он прохватилса. Иван-царевич схватил топор превеличающей и стал ко дверям. Змей двери отворил, головы свои сунул, Иван-царевич и тюкнул, эти три головы и отсек. Вынел из головы по самоцветному камню, себе в кормал спустил, взял угол приздынул, три головы под угол и положил, а тулово в море свалил. Опять лёг, голову искать девке. Прошло времё, вышло Идолишшо шестиглаво; девка будила, будила, плакала, плакала, слеза пала на личо, Иван-царевич прохватился, стал к дверям, и пр... Сидят с девкой — вышло змей девятиглавой. «Ах, Иван-царевич, не думай, тех братьей убил — меня не убьёшь, у меня хоть худы, да девять голов». Иван-царевич взял топор, стал ко дверям, змей пришол, головы сунул, Иван-царевич шесть голов отсек, а три и остались. Схватились боротча; боролись, боролись, Иван-царевич пал в испод, а змей наверх; девка схватила ножом колоть. Спужалса змей, свалилса с Ивана-царевича; тот скочил, схватил топор и остальные три головы отсек, вынял по самоцветному камню, головы под угол положил, тулово в море спихал; зашол в избу и лёг, спит крепко. Вдруг пригонил Лука-водовоз, помолитвовал у избушки, царска-дочи «аминь» отдала, заскочил в избушку, видит: царска-дочь жива сидит, а тут мужик спит. «Это какой человек?» Она сказала: «Он меня от смерти избавил, всех трёх змей убил». Лука-водовоз говорит: «Давай, я у его голову отсеку, а ты скажи, што я тебя от смерти избавил, я убил змеей, а если не скажошь, я у тя голову отсеку». Девки жалко своя жизнь, она и согласилась. Лука-водовоз схватил топор, тюкнул, у Ивана-царевича голова отлетела. Девку схватил посадил боцьку, потащил к царю. «Вот, ваше царско величество, я твою дочерь от смерти избавил, убил змеей всех трёх». У царя было тако завещанье: «Хто дочерь от смерти избавит, тому полжитья, полбытья, после смерти на царево». Царь принял с чесью, с радостю; у царя не пиво варить, не вино курить: пиво сварено, вино скурено, весёлым пирком, да и свадебкой. Тогда дочь сказала: «Любезный мой папинька, дай мне посленныж ищэ со своима служанками к синему морю сходить, погулять». Задумала она Ивана-царевича похоронить. Вот царь ей и позволил. Взяла она себе в повозочек досок на гроб, взяла одежду на саван, на покрывало, средить его и похоронить. Приехала к избушке, стала тело мёртвое мыть и усмотрела в кармани пузырьки с живой и с мёртвой водой; голову приложила к тулову, мёртвой водой и олила — прикипело друг ко дружке; живой помазала, да в рот спустила, дунула, он сделался живой. Сел Иван-царевич и сказал: «Фу, долго спал, да скоро стал». Тогда царевна сказала: «Ты меня от смерти свободил, и я тебя свободила, теперича я батюшку объевлю, что Лука-водовоз у тебя голову отсекал, тогда мой батюшко будет меня давать замуж за тебя, што этот меня избавил от смерти, а не Лука-водовоз». А Иван-царевич говорит: «Надо бы попась мне на светую Русь, здесь не охвота на тебе женитьця». — «А если тебе не охвота, то у батюшки проси, есь у него Маговей-птица, она тебя можот вынести». Взела в корету посадила и повезла. Привезла и говорит отцу: «Вот тот-то меня от смерти избавил, а не Лука-водовоз». А Лука-водовоз говорит: «Нет, я». Иван-царевич говорит: «А куда ты головы девал?» — «А я в море сметал». — «У меня под углы склажены». Царь дочери поверил, Луку-водовоза на ворота посадили и растрелели. Стал царь говорить: «Иван-царевич, ты с того свету, будь у меня, после смерти сидеть на царево». А Иван-царевич говорит: «Нет-ле у тебя Маговей-птицы, мне хочетця отча посмотреть». Сейчас же царь прикликал Маговей-птичу. Ивана-царевича на Маговей-птичу посадили, наубивали мелких телёшков. И полетели; летели, летели, и проговорила Маговей-птича: «Иван-царевич я больше не могу лететь, ись захотела». Вот он взял телёнка, ей сунул в гортань, она и полетела вперёд; раза два, три совал ей, кормил. Маговей-птича его донесла до конча дыры, он руки вызнял, кверху вызнялси, а Маговей-птича ослабела, из силы вышла и обратно пала, а он чепалса, чепалса, да и вычепалса; вышол, запружил камнем дыру, захлупил и пошол домой во своё царево. Пришол, кто по дороге идёт здороваются, рассказывают: «Привезли братья кису, секут и режут ей, а попась не могут». Вот пришол домой, Богу помолился, поздоровался. «Здраствуй, родимая матушка, батюшко». — «Иван-царевич, ты, сын пришол, где же ты побывал?» Он обсказал отчю: «Был в поземном Цареве, Маговей-птича одва меня вынесла». Тогда: «Давайте, братья, несите, где моя киса?» Братья принесли кису, бросили нёчесно. Он им на то говорит: «Вы же меня чуть не погубили, а не я вас». Взял кису, отомкнул, вынел глазную воду, у отца глаза помазал, отец сделалса глазатой. Живут несколько времени.

Началась весна, вдруг весной приходит к им карап, приехала страгия — царь-девица, привезла двух отроков, стали клик кликать, просить виноватого. Тогда говорит царь: «Большой сын, Фёдор-царевич, съезди, не ты-ле што ездил да нагрезил, да накурезил». Фёдор-царевич сел и поехал. Эти робятка увидали Фёдора-царевича и говорят: «Маминька, вон наш татенька идёт». — «Это не татенька, это ваш родимой дядюшка. Когда он на карап зайдёт, в ноги падите, штаны стените и наклещите, пускай он в чужу петлю не суетця». Так робятка и сделали и так хорошо ему по жопы нахлестали — поехал домой на брюхе лежит (и со вторым так же было). Поехал Иван-царевич, он взял, пал в смолу, в перьи вывалялса и сделался, как чорт мохнатой, и взял худу клячу-водовозну, сел личом к хвосту, заворотил хвост, да рукой по дыры хлёщот, едет к кораблю. Эти робятки увидали, бегут и говорят: «О, мамушка, чорт едет, чорт». Она зглянула и говорит: «Нет, детушки, то татинька едет, стащите его с лошадки, оммойте, да и сюда заведите». Робятка побежали, всего омыли, охитили, занесли на карап. «Здравствуй, Иван-царевич, я прибыла к тебе, должон ты со мной принять законной брак». У царя не пиво варить, не вино курить. Стали быть да жить, добра наживать, лихо избывать, да и теперь живут.

9

Чудо чудное

Некакой человек жил на пустом месте, промышлял зверей и прочих зайчей. Однажды ему попало дивно зайчей. Он принёс в избушку, начал лупить, скуру снял, тушу бросил, туша скочила и побежала. На улич выбежала. Заеч прискочил к трубы и слушат, мужик начал чудать: «Што это, братцы, за чудо! Живу — чуда я ещэ не видал?» А заец говорит: «Это како чудо, это не есь чудо; ты не слыхал-ле у Микиты на Маслениче како чудо было?» — «Нет, не слыхал». — «Сходи к Микиты на Масленичу, дак он тебе обскажот».

Мужик пошол на Масленичу (название деревни), пришол к Микиты и спрашиват: «Микита, како у тебя было чудо?» — «Я тебе на што?» — «А мне нужно знать, у меня заеч убежал без шкуры, я чудаю, дак он сказал, что у Микиты было больше чудо». Микита и начал сказывать.

«Был я в лесу, промышлял, с тремя сыновьями, сам четвёртой. Напромышляли кое-чего, птич дивно, а домой итти далёко, нас забрала ночь на дороги; где ночь прилучилась тут лесова избушка, а раньше того весь была, што в этой избушке пугат. Ну мы: «Затти и не затти в эту избушку». Дети говорят: «Што нам боятца, ведь нас четверо ведь, не по одинцы». И зашли в избушку и печку затопили. Тетёру налили варить; тетёра сварилась, тогда поставили на стол, сели ись. Микита сидит и говорит: «Хто в избушке есть, крешшоной или некрешшоной, выходи с нами ужинать». Выскочил человек, схватил тетёру, съел и щи все выхлебал. «Я, говорит, Микита, у тебя большова сына съем». Взял большова сына и съел. Съел и убежал опять за печку. Микита остался с двумя сыновьями. Тогда Микита лёг спать, проспал до утра, утро стало, Микита пошол с сыновьями. «Штобы, проклята избушка, больше в тебе не бывать! Который был не лучше сын, того и съела». Ушли. Ходил не ходил день весь, блудил, вечер стал опять к этой же избушке пришол. Некуда не мог пути дать. На уличе ненасьё, дож, слёча мокра. Опеть зашли в эту избушку, печку затопили и тетёру налили варить. Сварилась, тогда поставили на стол, сели ись; сидит и думает Микита. «Позвать и не позвать? Позову съес, и не позову съес». И опять выговорил: «Хто хрещоной-некрещеной, выходи с нами ужинать». Выходит человек, съел тетёрку, выхлебал щи и говорит: «А што, Микита, я у тебя и другова сына съем?» И другого сына съел... (На третий день — третьяго. Проплутав четвертый день, Никита в четвертый раз пришол к избушке.) Четвертый раз опять к избушке пришол, на улице не можно, опять в избушку зашол, печку затопил и тетёру налил варить, сварил, сел ись и думат: «Позвать и не позвать? Позову съес и не позову съес». Сидел, сидел и осмелилса: «А выходи хто, хрещеной или не хрещеной». И выскочил тот же человек, щи выхлебал и тетёру съел, и говорит: «Ну, Микита, ведь я тебя теперь самого съем». — «Сам знашь».

Тогда человек говорит: «Хватай за меня, я тебя домой стащу». Микита поймалса за плечи, и потащил. Тащил, тащил и будто в море его потащил, в море колодина будто, и поймалса, и начал кричать, и реветь сильным матом, что погиб, утонул, а сам занесённой в свой дом, в свою избу, и поймалса за грядку: держитця и кричит лихим матом, а дети и закричали: «Ведь ты в избе в своей!» И эти дети, три все, дома лежат, не один не съеженой. Тогда Микита возрадовалса. «Такое у меня чудо было».

И мужик сказал: «У тебе чудо больше впетеро было, впетеро.

10

Прибакулоцька-прибасеноцька

Зачиналася, починалася, славная сказка, повесь; на ту на славу на печь настрали, скозь печку капнуло, в горшоцик ляпнуло, эта ества прела, кипела, к утру ись поспела. Прискакали Ермаки, сини колпаки, прискакали Ермошки, синие ножки, прилетал куропатёк, сел на древо, стал херсьян поматёривать: «Сукин сын, важоватинькой, шароватинькой, по часту бегашь, по многи ешь, по толсту серёшь».

На мори, на кияни, на острове на Буяни, стоит бык кормлёной, в правом боку нож точёной, приди ножом режь и говядину ешь, помакивай и закусывай; слушайте-послушайте, и своих жон к нам не спушшайте, вы будете спушшать, мы будет подчишшать. Живал-бывал, на босу ногу топор обувал, топорищом подпоясывалса, кушаком подпиралса. Баба пёрнула, девять кирпич с печи сдёрнула, бурлачкой горшок пролила, бурлаков оголодала, бурлаки пошли по иным сторонам, по иным городам, по уречищам, вышли на матушку на Волгу, на матушке на Волге жить невозможно, береги кашны, вода молочны. «Муха-синюха, де ты живешь?» — «Живу на водах, на горах, на пристольных городах. Там меня ветром не веет и водой не топит. Залетела я в клетку и попала в сетку, учила вдова, учила оса, выскочила нога и боса, без пояса». — «Что ты, муха-синюха, делашь?» Шол торокан, бил барабан, шол свирьцёк, садилса на клочёк, испивал табачёк, чортов корешок, богату богатину проклинал, у богатой богатины хлеба и соли много, ись не садит и с дочерью спать не валит. Первого Пихотного полка полковой писарь Пётр Петров, по прозванью Пирогов, писал по белой бумаги, павленным пером и посыпал песцяным песком, и пошол по городу, по границе, поймал птичу; птича перепилича, пела и перепела, по морю полетела, пала и пропала, павлено перо потеряла, нечим стало писать. Дали мне снежину кобылку, соло-менку уздилку, горохову плётку. Дали мне синь кафтанцик, дали фуражоцьку, перщятоцьку, кушацёк, сапожки, жолту чашку, красну ложку; сел на кобылку и поехал; еду — горит у мужика овин или баня; я подъехал близко, поставил снежину кобылку, снежина кобылка ростаяла, соломенну уздилку бычки съели, горохову плётку петушки расклевали; пошол пешком, летит ворон и кричит: «Кур, синь да хорош», — а мне послышалось: «Скинь да полож». Скинул да положил под кокору, не знаю под котору, был молодеч совсем и стал ни с цем.

3. Чупров Григорий Иванович

.

Низкорослый, плечистый, с копной густых волос и густой окладистой бородой, вечно на сторону, вдобавок кривой, Григорий Иванович, по уличному «Калямич», вечно весел, никогда не унывает, вечно шутит и смеется, несмотря на свои полсотни лет.

Г. И. прекрасный сказочник, и среди них мне придется поставить его на одно из первых мест по мастерству разссказа. Знает он и несколько старин-былин, которыя все поет одним скоморошьим ясаком. Он много занимается извозом, везде бывал, слыхал много старин, все их знает по содержанию, да еще не в одном варианте; пожалуй, споет по кусочку из любой из них, но целиком знает немного. Сказок зато знает Г. И. бездну, и длинных, и коротких, и серьезных, и смешных, но с особой любовью разсказывает «про попов». Как и все усть-цылемы, Г. И. старообрядец, но очень терпим ко всем, и кой-что в старообрядчестве кажется ему и дико. Он сам пришол ко мне и предложил рассказать сказку, а потом уже почти каждый день ходил, то рассказывать, то слушать других.