Северный гамбит

Лейтенант скомандовал по берегу в стороны искать, может, не остров всё же? Мне повезло — не ноги бить, а связь устанавливать. Лейтенант доложил: «Плацдарм захвачен, противник отступает, продолжаем продвижение вперед». Тут справа стрельба, мы туда потянулись. Не остров оказался, слава Господу — перешеек впереди, за ним земля. Вот только перешеек низкий и совершенно открытый, а за ним где-то в скалах немецкий дот. И уже десяток наших мертвыми валяются, а все прочие залегли и куда-то стреляют.

Немцев там было, судя по стрельбе, до взвода. Два пулемета и винтовки. И еще миномет был — как наши стали накапливаться в лощине, их накрыло. Убитых еще десятка полтора, раненых вдвое больше, а что мы с ранеными будем делать, у нас же только ротный санитар! Перевязали, положили в укромном месте, и всё — эвакуировать не на чем и некуда. Стреляем, немцы в ответ. У нас еще троих зацепило, надеюсь, что у немцев больше — у нас же, наверное, полторы сотни стволов работало и десяток пулеметов. А на перешеек полезли — снова пулемет, и опять потери. Я ж говорю, там дот был, амбразура лишь в узком секторе видна, но как раз в том, в котором перешеек, а с боков не подавишь никак. Да еще проволока была там в самом узком месте, и сказали — мины-противопехотки. Как пройти?

Лейтенант снова к рации. Чудо первое — связь всё еще есть. Чудо второе — с тем, кем надо. Чудо третье — обещали помочь авиацией. Чудо четвертое — прилетели и нас нашли. Лучше б не находили! Шесть «донтлессов», несмотря на условленные наши сигналы ракетами, положили бомбы не только по немцам, но и в воду, и по нашему берегу тоже! Еще десяток убитых и раненых, — а немцы всё стреляют. Правда, бьет у них теперь лишь один пулемет, но как раз тот, самый опасный. Наших на перешейке уже с полсотни трупов лежит!

После последней атаки нас прибавилось — когда сзади еще наши подтянулись. Так что теперь почти целый батальон, и капитан какой-то за старшего, на нашего лейтенанта орет: «Отчего встали? С кучкой немцев справиться не можете, трусы?!» Попробовали — откатились, опять кровью умывшись. И наш лейтенант погиб — со всеми шел, пуля в голову. Не мучился хоть, и то хорошо.

Стемнело уже. Мы еще раз попробовали, в надежде, что не увидит. Тихо к проволоке подползли, стали резать. Так у немцев, оказывается, там рыболовные крючки на стальных поводках подвешены и пустые консервные банки — всё загремело, снова ракеты в воздух, и пулемет ударил. Мы все назад — что делать?

А холодно! И огонь не развести, и не согреться, и не приготовить — про немецкие минометы все помнят. Кое-как подкрепились сухими пайками, и спать.

Злые, невыспавшиеся, голодные, замерзшие, под утро снова пошли. Капитан — зверь, но сообразил: у кого-то из саперов дымовая шашка оказалась. Снова подползли, зажгли, стали проволоку резать (и кажется, еще елового лапника собрали, чтобы горело и дым был). И хорошо, сэр, что я, как радист, со всеми не пошел! Потому что пулемет в дым бил вслепую, но места там мало, в кого-то всё равно попадал. А наши парни бежали и ползли через перешеек, и лезли вверх — когда закончилось, у проволоки всё было телами завалено. А наверху действительно немецкая позиция в скалах была, и там всего один немец у пулемета — его в спину убили, он так и стрелял до последнего. И еще двенадцать мертвых мы нашли: пятерых прямо в окопах, а семерых аккуратно уложенными в лощине. Вроде трое еще живыми были, раненые, их наши парни штыками добили, обозленные за потери. Еще был миномет без мин, и второй пулемет поврежденный. А тот, кто у пулемета был, жаль, что подох! Ну, мы его и мертвого привязали, чтобы алабамский театр устроить — наше американское национальное развлечение. Этот немец уже старый был, седой, с нашивками — наверное, сержант — на мундире какие-то значки и кресты. Железный сначала Вильямс из моего взвода хотел взять, но после разглядел, что на нем W.1914 выбито, и интерес потерял — значит, с той еще войны, у нас такие побрякушки в антикварных лавках продавались. Кстати, вот он, сэр, не желаете купить сувенир на память — сто долларов всего!

Что за алабамский театр? Так это, сэр, у нас на Юге было. Дед рассказывал, ему самому там бывать и участвовать еще доводилось. Зал, билеты — всё как подобает; на сцене преступника-ниггера привязывают, который, например, посмел на хозяина руку поднять — и те, кто в партере, по сигналу имеют право в живую мишень всю обойму винчествера или барабан кольта разрядить, а галерка может лишь по одному выстрелу. Да, жаль, что тот проклятый гунн уже был дохлый, от страха не корчился, не визжал, как наши ниггеры, видя стволы. Ну, мы в него всё равно, патронов не жалея, в лицо старались — за то, что столько наших положил.

Нет, сэр, он прикован к пулемету не был. Не знаю, отчего не ушел — мог бы вполне ночью деру дать, если он тут все тропинки знает, хрен бы мы его поймали. Дурак, что поделать — я бы на его месте точно сказал бы себе: «По-геройствовал в меру, долг исполнил, на медаль заслужил, ну, а теперь ноги в руки и бегом, мертвому слава и почести не нужны, а деньги тем более». Сэр, я не трус, но всегда по-честному: если кто-то хочет, чтобы лично я под пули лез, так пусть платит наличными, а не словами. И конечно, обеспечит, чтобы я вернулся — а если мне выпишут билет в один конец, так и я от всех обязательств свободен.

Так вот я и воевал. Почти десять лет: сначала там, в Европе, а после, до пятьдесят второго, здесь промышлял — охотой на черномазых. Юмор был в том, что платили мне иногда за это другие черные, против которых я тоже воевал, годом раньше или парой лет позже. И еще кое-кого из своих сослуживцев я здесь встречал — мы были лучшими солдатами в мире, сэр! Тысяча врагов, убитых мной лично, — какой солдат какой армии мира может этим похвастать? Мне приходилось видеть, как взвод белых разгоняет и разоружает батальон черномазых, а рота за один день меняет правительство в не самой маленькой африканской стране. И это была правильная война — когда есть и легкая победа, и хорошая оплата. А не та мясорубка, бессмысленная и безжалостная, где рекой лилась кровь белых американских парней.

Ведь именно после того сражения в Норвегии, герб нашей 28-й Пенсильванской стали называть «ведро с кровью». Из-за идиотского упрямства немцев, не желающих понимать, что раз они проиграли, то надо сдаваться, не создавая лишних проблем ни себе, ни победителю. Впрочем, я слышал, что русские еще более упрямы — нет, в бою с ними мне встречаться не доводилось. Здесь, в Африке, надо быть сумасшедшим, чтоб взять контракт против них — нет, сэр, это не трусость, а благоразумие, все знают, что даже если твоя команда победит, не факт, что лично ты доживешь до дивидендов, кровью умоются все. И если тебе повезет остаться живым, русские ничего не забудут и не простят, и после достанут тебя хоть из-под земли. Но это же русские, бешеные все, с такими разве воюют?

Так не желаете купить Железный Крест, той еще войны? Эх, сэр, вы не поверите, сколько я уже пытаюсь его продать — один раз это даже получилось, но он вернулся ко мне, когда… скажем так, я стал наследником вещей того парня. А ведь я, когда бедствовал, продал все свои медали, полученные от американского правительства, и деньги те давно уже ушли. А крест того старого немца так и болтается в моем кармане, и никто его не берет. Иногда мне хочется просто бросить его в реку — останавливает лишь мысль, что если есть Господь на небе, то он явно этого не хочет, а в мои года поневоле станешь верующим, сэр!

А там, в Норвегии, что дальше было? Да ничего хорошего, сэр! Пару миль прошли, вымотались все — ну, про пейзаж и дороги там я вам сказал — и снова перешеек впереди. С проволокой и пулеметами за ней. И не атаковать в лоб даже у нашего капитана ума хватило, вроде бы эта позиция была посерьезнее той, немцев явно больше сидело. Заняли оборону, ждали, лениво перестреливались. Те гунны тоже не атаковали, жить всем хотелось. Ребят лишь жалко, кто раненые были, очень многие умерли без эвакуации. Нас ведь с острова лишь на седьмой день сняли. Или десятый, не помню уже. Да, сэр, оказалось все-таки, что это остров был!