Северный крест
Шрифт:
Положеніе Касато становилось еще боле катастрофическимъ, несмотря на всю мудрость его, лукавость и возможность использовать любыя средства: не столько изъ-за того, что подпадалъ онъ подъ народную ненависть (хотя и въ меньшей мр: его боялись), сколько изъ-за грозящей и нависшей надъ нимъ возможности стать козломъ отпущенія: Имато въ качеств уступокъ народу ршилъ провести показательныя казни нсколькихъ высокопоставленныхъ чиновниковъ и нсколькихъ жрицъ. Касато, опасаясь опалы, ожесточался, порою теряя извчное внутреннее свое спокойствіе, порою – низвергаясь въ отчаяніе, всё боле и боле былъ готовъ къ ршительнымъ дйствіямъ, которыя становились для него часъ отъ часу всё боле и боле своевременными и попросту неизбжными. Когда началась очень короткая смута людей вящихъ, столь короткая, что мы не имемъ никакихъ ея подробностей, дабы описать её, смута, имвшая мсто лишь въ нсколькихъ дворцахъ недалеко отъ Кносса, Касато выказалъ себя самымъ преданнымъ царскимъ слугою: въ глазахъ царя. Казалось бы: затеплилась надежда въ сердц, взойдетъ заря надъ мглою, но…Имато въ высшей мр несвоевременно выказалъ свою медноголовость: жадничаньемъ: не послушалъ онъ Касато и не открылъ часть зернохранилищъ, дабы накормить – хлбами земными – и утихомирить,
Касато въ т дни былъ вн себя и не всегда могъ сіе скрыть: впервые и въ самый неподходящій моментъ царедворцу не удалось навязать свою волю царю, несмотря на вс попытки (въ ходъ шло: вино, двы, проигрыши въ кости, мнимыя самоуничиженія, шутовство, лесть, игрища, подсадная охота и рыбалка, – всё безъ проку). То было роковымъ «ршеніемъ» Имато: роковымъ въ первую очередь для него самого. Имато и въ самый роковой часъ скрывался: въ чувственныхъ сферахъ: пилъ не переставая, принималъ ванну нсколько разъ за день, спалъ большую часть дня, долго «разговаривалъ» съ любимйшею изъ своихъ обезьянъ (которыя были животными священными, божествами низшаго ранга, посредниками между богами и людьми), тщась найти отвты на мучившіе его вопросы о спасеніи критской державы, остальное время пребывалъ въ объятьяхъ двъ, а свою супругу вдругъ началъ величать Великой Матерью, падая ницъ предъ ней и ей моляся. Снадобье сіе помогало: царь чмъ дале, тмъ боле не вдалъ, что творится въ добрыхъ земляхъ…
Касато прекрасно сознавалъ: положеніе во власти опредляется не личными заслугами, наградами, званіями, не происхожденіемъ, не добротою личной, ниже личными добродтелями, но токмо однимъ: чмъ-то, чмъ онъ владлъ въ совершенств, и что, вмщая въ себя раболпство и угодничество, было всё жъ не только раболпствомъ и угодничествомъ, но чмъ-то большимъ. Что не Касато есть проводникъ воли Имато, но ровно наоборотъ, догадывались многіе, но не царь Крита, который имлъ столь же мдную голову, сколь мдными были и знаки царской его власти: ему и во сн не приснилось бы, что не онъ, но ближайшій помощникъ его руководитъ всмъ. Однако силою разраставшагося возстанія и неудачной борьбы съ нимъ, Касато, на коего была возложена борьба съ «мятежниками» (такъ называли возставшихъ во Дворц, хотя и «мятежники» или «смутьяны» о томъ вдать не вдали), опасаясь потерять благорасположеніе Имато и, какъ слдствіе, власть (или – что вроятне – попросту боясь потерять собственную жизнь), принялъ одно ршенье: низвергнуть въ небытіе царя. Касато сознавалъ: власть потеряетъ власть, ежели въ самое скорое время не принять самыхъ радикальныхъ мръ; таковой была смна династіи – дло, отродясь невиданное на добромъ Крит, но отъ того лишь боле дйственное въ дл сохраненія власти…
– Съ рожденія воспитывали меня во страх предъ отцомъ твоимъ; страхъ перешелъ и по отношенію къ теб; словно я съ каждымъ мигомъ – находясь при теб – всё боле и боле должаю теб; словно быть подл тебя – милость несказанная. Но я преодоллъ его: его побдило безграничное къ теб презрніе. Владлъ ты міромъ, думая, что ты – путь, но ты не путь, но лишь путы, и распутье, и распутица. Вдай же: не украшеніе ты земли критской, но прыщъ на лон ея, способный лишь разсмшить – сильныхъ – и держать во страх – слабыхъ. Праздность – единственная добродтель твоя. Гораздъ ты лишь строить шалашъ: изъ человческихъ тлъ; но нын плоть твоя – ступень моего восхожденія. Да и нтъ тебя: есть лишь сластолюбивая твоя плоть (да сгніетъ она – скоре, скоре!), погрязшая въ развратахъ, и нгахъ, и лни безпримрной, да воля женки (какъ скажетъ – такъ ты и длаешь) да Матери, которымъ ты хочешь-не хочешь служишь – даже тогда, когда служишь плоти своей. Ты отъ вка былъ вялъ и слабъ – уже поэтому ты не можешь и не долженъ править; я еще спасаю тебя отъ неудобоносимаго бремени! Всегда, всегда былъ ты мертвъ! О, я благословляю мигъ сей: мигъ рожденія моей Свободы, валявшейся досел въ грязи; зори неложныя всходятъ въ сердц; но для тебя сказанное мною – не поздній закатъ, но самыя позднія сумерки твоего бытія.
Имато, хрипя, тихо произнесъ, потрясая трясущейся десницею, съ широко отверстыми отъ страха глазами:
– Ты не всеподданнйшій нашъ слуга, но всеподлый, ты не возможешь…». Незадолго до того пали наземь царскія регаліи изъ всё боле и боле слабнущей руки.
Глядя презрительно и надменно на царя свергнутаго, сверкая налитыми кровью глазами, въ гордой, торжествующей поз, Касато продолжалъ:
– Успокой сердце свое: дйствіе яда не дастъ возможности теб бол говорить свои глупости и тмъ паче повышать на меня голосъ, какъ то ты привыкъ дять. Да, успокой убогую свою душу и внемли, покамстъ ты еще можешь внимать, о медноголовость, столь долго возсдавшая на трон! Самая Судьба избрала меня своимъ орудіемъ, а Правда – своимъ глашатаемъ. Не моли боговъ: они не окажутъ теб вспомоществованіе: ихъ нтъ. Нмота и глухота Бога, боговъ, богинь, – всё, что я слышалъ, видлъ, сознавалъ. Впрочемъ, ты и безъ меня о томъ вдаешь, но не вдаешь о томъ, что я, видимо, осненъ ихъ несуществующей тнью, разъ дло удалось. И внемли мн, ибо ты впервые бесдуешь со мною, хотя вдать и внимать ты не могъ и пребывая здравымъ: отъ рожденія и до смерти глупъ ты, какъ конь, съ коими сознаешь ты глубинное сродство, ибо имешь столь же мдную главу, какъ и мечи да щиты (съ бездумнымъ на нихъ напечатлніемъ себя пожирающаго змія: словно воинство само себя пожираетъ; иное – выше силъ его)… мечи да щиты критскихъ братьевъ, наихудшихъ воевъ во всей Вселенной, способныхъ на что угодно – но не на воинствованіе. Знай же: всешутйшія мои наименованья, тобою данныя, облетятъ, яко листья осенью: съ твоею смертью ихъ позабудутъ.
Будутъ помнить: Касато Мудраго, Касато Справедливаго: перваго немедноголоваго царя всего Крита. А тебя позабудутъ, и я приложу вс свои усилія, всю хитрость свою, всь свой умъ и всю волю (которыхъ у тебя не бывало отъ вка, какъ и у предковъ твоихъ), дабы низвергнуть тебя въ тьму незнанія, дабы и слда отъ твоего царствованія вка не запомнили. И буди тако! О, ты уже грядешь въ удлъ свой: въ небытіе, – мышцы твои окоченли. Стало быть, ты покинешь міръ быстре, чмъ я думалъ. Что жъ: ты заслужилъ небытіе. Я же – заслужилъ бытіе и ту полноту власти, которую ты – своимъ рожденьемъ – укралъ у боле достойныхъ, боле мудрыхъ, боле храбрыхъ, боле сильныхъ. Да, лице твое выражаетъ ужасъ, ибо онъ внутри тебя, ты полнишься имъ. О, если бы я могъ продлить мигъ, лишь мигъ славныхъ твоихъ мученій, столь сладкихъ для моего сердца. О, если бы я могъ! Жаль, силы покидаютъ тебя и скоро покинутъ во вки вковъ. Вдай: не быть – а сіе есть твоя участь – еще хуже, много хуже твоихъ ныншнихъ – въ полной мр заслуженныхъ – страданій. Да, теб навки будетъ много, много хуже: хуже муки страданій есть мука не быть. И – покамстъ – ты еще дышишь, я добавлю: я позабочусь о томъ, чтобы память о теб была стерта съ лица земли. О, я постараюсь преуспть въ этомъ. Слышишь, постараюсь! О зори грядущаго, не ослпите меня, голову не вскружите!Касато, лучась страшною, темною местью, пылая въ ужасной своей злоб, вскочилъ съ мста и выпилъ вина изъ своего – а не царскаго – кубка. Пилъ онъ жадно, и жаднымъ былъ обликъ его, искаженный злобою, сочившейся изъ сковавшей его улыбки и изъ пренадменнаго его взора. Страсти клокотали въ немъ, и безпокойство пожирало его.
Глядя на зарю, молвилъ, презрительно толкнувъ ногою полубездыханное тло Имато, провряя, живъ ли тотъ; но мысли бывшаго царедворца были заняты инымъ: не старымъ и сгибшимъ, но новымъ и нарождающимся. Такъ и не удостоврившись въ смерти царя, воздлъ Касато руц къ небесамъ, словно моляся имъ, и возглаголалъ:
– Я есмь Касато, мужъ хитрости великой, низостей высокихъ, предательствъ блестящихъ, коварностей благороднйшихъ: такъ я возвеличилъ свое имя до неба и до самыхъ глубинъ Земли. Такъ, такъ да запомнятъ меня вка. Вка! Отнын я безсмертенъ: въ сердцахъ людскихъ: слава моя никогдаже погибнетъ! Вселенная въ самомъ скоромъ времени узнаетъ величайшаго изъ великихъ, творившаго невозможное, а самыя слова «мудрость» и «справедливость» впервые узнаютъ себ цну, впервые обртутъ смыслъ, ибо еще не было до меня ни мудрости, ни справедливости. Я – заря Крита новаго, небывшаго.
Тутъ услыхалъ онъ хрипъ предсмертный:
– Мы, Имато, царь царствующій, не можемъ скончаться, почить: то свойственно низкимъ. Нтъ! Нтъ!.. Не можемъ: мы Смерти выше – мы безсмертны! Мы есмы Быкъ красноярый: потому Мы любимъ коней; Ты – Конь: потому любишь быковъ. Но ты тотъ – единственный – конь, коего я проклинаю вовкъ. Будь же ты проклятъ навки!
Пустыми глазами уставился на Касато царь, бывшій царь. Звзды вонзались въ бархатъ ночи. Но дремали еще грядущіе вихри и бури, въ то время какъ самая зависть стала завистью внценосною.
Умащенное на египетскій ладъ тло Имато, почитавшееся священнымъ, завернутое въ плащаницу злато-багряныхъ тоновъ, покоилось на колесниц, впряженной въ три вовсе не особливо любившихся царемъ коня (вопреки обряду, ибо согласно обряду въ подобныхъ случаяхъ закалывали и хоронили вмст съ усопшимъ царемъ наиболе любимыхъ его животныхъ). Шествіе, собравшее и богатыхъ, и бдныхъ, и молодыхъ, и старыхъ, ждало указа рукой царя новаго – Касато, нареченнаго тотчасъ же при его восшествіи на престолъ Мудрымъ.
Его восшествіе на престолъ было, однако, обрядомъ закрытымъ и проходило вн чужихъ глазъ нсколькими днями ране, тотчасъ же посл смерти Имато; проходило оно во дворц, въ одной изъ залъ, примыкающей къ тронному залу; сущность его состояло въ очищеніи Касато отъ скверны: только посл сего могъ Касато нарицаться царемъ; скверну – словно губка влагу – впитывали бычьи шкуры, содранныя съ только что закланныхъ быковъ, разостланныя по зал, шкуры, по которымъ босикомъ – спиралевидно и мрно – прошествовалъ Касато, обртая власть высшую; посл же – съ подобающей случаю торжественностью – вручали Касато царскія регаліи: таковъ былъ давній критскій обычай; но Касато не боялся нарушить древній сей обычай: вмсто Лабриса и жезла, постановилъ онъ отнын считать регаліями мечъ и бичъ. Лучась злобою, походя боле на нкоего грознаго бога, чмъ на человка, хотя бы и царскаго чина, величаво-неспшно принялъ Касато, сей посредникъ межъ боговъ и людей, подобающія ему отнын регаліи; и чмъ медленне являлъ себя Касато, тмъ большее волненіе пронзало всё чаще и чаще бившееся сердце подносившаго, вскор упавшаго замертво, что вызвало предовольную усмшку, скривившую Касато, носителя власти высшей въ земляхъ добрыхъ еще и до внчанія на царство, еще до восшествія на святый престолъ; но всё жъ отзвукъ удара былъ словно гонгомъ, ударомъ колокола, великимъ рубежомъ: завершеніемъ бытія Касато-прежняго и рожденія Касато-царя; ревъ, рыканіе изверглось изъ Касато, когда воздлъ онъ руц къ небесамъ, скрытымъ потолкомъ залы, и былъ онъ вн себя, ибо претворился въ изступленіе, въ захлестывающій и душу, и главу восторгъ, но боле всего – во власть, еще большую власть: и свтскую, и духовную: воедино; ибо отнын Касато и наивысшая власть – одно: для любой распростертой на земл твари. Однако вернемся къ тому, что было посл: къ шествію.
Кноссъ былъ всецло въ траур черномъ; веселиться, взбреди сіе кому въ голову, было запрещено указомъ новаго критскаго правителя. Улицы, а всего боле площадь близъ Дворца, съ коей и начиналось шествіе, были наводнены людомъ.
Впереди – еще торжественне, чмъ прочіе, – шла конница, дале располагалися наиболе почетные отряды критскихъ братьевъ, ихъ гвардія своего рода, понуривши головы.
Лишь посл шелъ Касато со слугами первйшими; именно возл него неспшно двигалась колесница съ тломъ Имато. Дале можно было узрть жрицъ высочайшихъ, главнйшихъ; горе, казалось бы, безутшное и идущее изъ самыхъ глубинъ души, читалось въ лицахъ шедшихъ; но то было не горемъ подлиннымъ, но озабоченностью: что будетъ при правител новомъ для судебъ ихъ. И многіе изъ народа думали: неспроста династія прервалась, стало быть, воля богинь, разъ Имато почилъ толь младымъ и лишеннымъ прямыхъ своихъ наслдниковъ, въ разгаръ возстанія и глада. Но люди, какъ правило, тщились скрыть подъ наигранной скорбью подлинныя свои мысли о семъ, что имъ весьма удавалось: критянинъ того времени былъ прирожденный лицедй.